Свободное задание: "Похититель сердец", фик, АКД, ШХ, ДУ, PG, макси, кейс, драма

[Дротики]

Название: Похититель сердец
Автор:  Svengaly
Беты:  Ural Lynx,  Staisy_
Версия: АКД
Размер: макси, ~27 000 слов
Пейринг/Персонажи: Шерлок Холмс, Джон Уотсон
Категория: джен
Жанр: кейс, драма
Рейтинг: PG
Саммари: Серия загадочных и жутких убийств потрясла Лондон: новый Потрошитель вышел на охоту. Только Шерлок Холмс способен понять истинные мотивы убийцы, и только Джон Уотсон способен понять Шерлока Холмса.
Дисклеймер: Все права кому-то принадлежат. Но нас всё равно не засекут, даже если мы ими воспользуемся.
Примечание: Работа выполнена командой "Дротики" для Большой игры-5.
Тема задания: свободное задание (фик или перевод любого жанра, можно кроссовер).
Размещение: с разрешения и после деанона
Скачать фик с АО3 можно по ссылке


Глава 1

За годы нашей дружбы Шерлок Холмс сталкивался со многими загадками, но должен признаться, что из множества преступлений ни одно не могло сравниться по жестокости с делом Похитителя сердец. Люди убивают легко, слишком легко — в гневе, из ревности, из-за денег. Но не всегда легко найти объяснение для преступления. Я не в состоянии понять человека, о котором собираюсь рассказать. Не уверен, что он сам себя понимал. Объяснение, которое он давал своим поступкам, было совершенно рациональным, но сами эти поступки были в высшей степени нерациональными; человек этот словно вышел из тьмы, чтобы в тьму же вернуться.

Конечно же, забыть Холмса невозможно — его ястребиный профиль и блестящие глаза, его поджарую стремительную фигуру, его страсть к точности мысли и неутолимую жажду справедливости, — но те, кто знал его, понемногу стареют и отходят в мир иной, и годы спустя, когда трагические события той мрачной осени окончательно сотрутся в людской памяти, одни только мои записи будут якорем, который не даст кораблю прошлого кануть в пучину времени.

Я очень хорошо помню утро, когда началась эта история, поскольку именно в тот день готов был порвать с Холмсом навсегда.

В характере Шерлока Холмса было множество черт, которые делали его трудным, а подчас и невыносимым компаньоном для большинства людей. Я готов был мириться с ними, но, как известно, капля точит камень, и однажды вышло так, что я счёл своё терпение исчерпанным. Однако кровавая трагедия, ещё долгое время наводившая ужас на людей, к ней причастных, и даже тех, кто просто ходил по улицам города, в котором произошли эти невероятные события, странным образом послужила нашему новому и более тесному сближению, доказав тем самым, что в мире нет абсолютного зла и даже самые печальные происшествия обязательно идут кому-то во благо.

Как раз в то время спокойствие Лондона — города и без того весьма беспокойного —было нарушено бесчинствами убийцы, в котором испуганная публика подозревала вернувшегося Потрошителя. Однако в полиции (Холмс, к моему удивлению, не спешил высказываться об этом деле) склонны были думать, что имеют дело с другим человеком, исходя из того, что со времени уайтчепельских убийств прошло уже десять лет, а также из modus operandi* преступника. Потрошитель выбирал жертв из числа гулящих девиц и ограничивался Уайтчепелом. Новый убийца охотился на женщин и девушек небогатых, но занимающихся честным трудом, настигая их как на улицах, так и в собственных жилищах. На его счету было уже восемь жертв. Все погибшие были одинокие женщины, занимающиеся подённой работой, не старые, самостоятельные. Преступник, не менее безумный, чем Потрошитель, вырезал и уносил только сердце, за что и получил своё прозвище, а к брюшной полости не прикасался вовсе.

Во времена Джека Потрошителя люди испытывали страх, но это был страх обобщённый. Мужчины, а также женщины, не принадлежавшие к жалкому сословию созданий, торгующих собственным телом, могли чувствовать себя в безопасности, и лишь бессмысленная, чудовищная жестокость убийцы-мясника наводила на них ужас. Теперь безопасных мест не осталось.

Я закрыл газету — словно завернул кран, из которого сочился отравляющий газ истерии, подошёл к окну и раздвинул занавески. Ещё одно ясное холодное утро.

— Что вы там читали, Уотсон? — спросил Холмс. Он стоял у своего химического стола, сосредоточенно переливая дурно пахнущую субстанцию из одной колбы в другую. Видимо, в результате жидкость должна была переменить свои свойства на какие-то другие, неведомые мне, но желанные исследователю. — Раздел некрологов? Занимательное чтение, однако я утратил к нему интерес после того, как имел возможность прочесть свой собственный.

— Я читаю о деле Сердцееда.

— Вот, стало быть, как его окрестили? Хотел бы я познакомиться с человеком, который это придумал. Мне нравится его чувство юмора. — Холмс беззвучно засмеялся.

Я не видел в этом проявлении журналистского цинизма решительно ничего забавного, о чём прямо и заявил.

— Ну разумеется, — сказал Холмс небрежно. — Не сомневался, что вы не увидите. Ваша склонность к обывательским рассуждениям о морали не перестаёт меня удивлять.

— Я и есть обыватель, — сказал я тихо и взял номер «Таймс», пытаясь прекратить беседу. — И мне кажется, что это безумное дело приняло оборот, непостижимый для здравого рассудка.

— Рассудок нашего субъекта весьма своеобразен, однако больным его не назовёшь. Напротив, он весьма умён. Кажется, полиции до сих пор не удалось сделать сколь-нибудь занимательных открытий. — В голосе Холмса явственно прозвучали саркастические ноты.

— Возможно, полиция просто не пожелала поделиться ими с репортёрами. Вы собираетесь участвовать в расследовании?

— Пока мне этого не предлагали. Очевидно, полиция решила обойтись своими силами. Уверен, что Скотленд-Ярд, где подвизаются столь великие умы, как Лестрейд и Грегсон, с лёгкостью изловит преступника без помощи вашего покорного слуги.

— Но ведь мы с вами знаем, что это не так. Они не справятся. Неужели вам обязательно дожидаться, пока полицейские не придут к вам на поклон? А как же жертвы? Невинные женщины гибнут от рук этого чудовища…

Холмс нетерпеливо притопнул ногой.

— Уотсон, этот город подобен Молоху! Ежедневно, ежечасно десятки женщин, детей и стариков гибнут здесь от голода, болезней, от рук насильников, от непосильного труда. Уверяю вас, эти люди по большей части повинны лишь в том, что очутились в плохом месте в плохое время. Надеюсь, вы не будете настаивать, чтобы я спас их всех? Эти женщины — капля в океане скорби, который нас окружает. Убийца, перед которым все так трепещут, ничуть не страшнее обыкновенного грабителя или сутенёра из Сохо, которые за свою жизнь успевают прикончить куда больше восьми человек, обыкновенного фабриканта, губящего людей десятками, или обыкновенного политика — не мне вам рассказывать, сколько народу гибнет в войнах, больших и маленьких.

— Если бы вы захотели, — упорствовал я, — то выследили бы этого сумасшедшего. Нельзя же сравнивать последствия обыкновенного течения жизни, пусть и не слишком хорошо и справедливо устроенной, и преступления, совершаемые каким-то негодяем для одного только собственного удовольствия!

— Вы понятия не имеете, для чего убийца их совершает. Я не сторонник догадок и не делаю выводов в отношении незнакомых людей.

— Потому что вам нет до них дела. Мыслящая машина не должна испытывать эмоции, не так ли? Знаете, Холмс, если однажды кто-то придумает мыслящую машину — мыслящую по-настоящему, — однажды и ей захочется, чтобы кто-то с ней разговаривал. Чтобы кто-то её понимал. Наверное, она даже будет испытывать к постоянному собеседнику какое-то расположение.

— Только вам такое могло прийти в голову, Уотсон. — Холмс фыркнул. — Надо же — расположение!

Я почувствовал, как кровь приливает к лицу.

— По крайней мере, настоящая мыслящая машина не будет испытывать раздражения — равно как злорадства и превосходства. Это ведь тоже эмоции, Холмс. Вы почему-то отказываете и мыслящим людям, и мыслящим машинам в праве испытывать хорошие эмоции, а на плохие ваше правило не распространяется.

— Отличный ответ. — Холмс кивнул. — В частной жизни любые эмоции допустимы. Как это ни печально, обойтись вовсе без них невозможно. Однако мы говорим о работе. Какое отношение система человеческих представлений о нравственности имеет к расследованию преступлений? Вы отрицаете очевидное лишь потому, что вам неприятно признавать факты. Реальность не перестанет быть реальностью оттого, что вы закроете глаза и замените её какой-нибудь симпатичной вам фантазией.

Я немного помедлил, прежде чем позволить сорваться с языка мысли, преследовавшей меня уже довольно давно.

— Мне кажется, что ваше сердце черствеет.

— Сердце? — повторил Холмс. — Я расследую убийства. Рассматриваю улики, исследую доказательства. И я не очень понимаю, какое отношение ко всему этому может иметь моё сердце?

— Я не хотел вас обидеть.

— Вы гораздо нравственнее меня, Уотсон, поэтому я вами восхищаюсь, — сказал Холмс, однако ни в голосе его, ни во взгляде восхищения вовсе не чувствовалось. — И тем не менее я предпочёл бы, чтобы вы использовали свой разум. В таком деле, как наше, голос сердца может увести вас далеко от торных дорог. Что касается разума, то как бы он вовсе не расстался с вами, оскорбившись постоянным пренебрежением.

Внутри у меня всё вспыхнуло.

— Мы с моим разумом привыкли к постоянному пренебрежению, — сказал я чуть более запальчиво, чем собирался, — хотя, пожалуй, идею расставания с тем, кто нами пренебрегает, стоит обдумать.

— На вас совершенно не похоже подобным образом выходить из себя, — сказал Холмс после паузы. — Что с вами, Уотсон?

— Ничего! — воскликнул я, поднимаясь из кресла. — Со мной всё прекрасно. Надеюсь, все здесь присутствующие могут сказать то же самое. Вслед за обывательскими рассуждениями о морали нетрудно потерять и саму мораль. Пока ваша мораль лишь весьма своеобразна, больной её не назовёшь, но долго ли она продержится, вот в чём вопрос?

Я надел пальто и вышел, не глядя на Холмса. Уверен, что и он на меня не смотрел, увлечённый своей вонючей химической подружкой.

Холод, стоявший на улице, остудил моё негодование, но возвратиться, не показавшись нелепым, было нельзя. Подняв воротник и натянув шляпу на уши, я побрёл вниз по улице. Я был доволен тем, что наконец-то дал отпор Холмсу, и в то же время испытывал стыд за свою несдержанность.

Если бы всё было, как в первые дни после возвращения Холмса! Я всё время чувствовал, что нужен ему; он задавал мне вопросы, ожидая ответа, а не так, как если бы говорил с самим собой. Теперь он меня не слушал. С тем же успехом вместо меня в кресле могла сидеть восковая кукла с дырой от пули Морана в голове.

Если погода была хорошая, я выходил прогуляться и гулял часами один. Однажды я поймал себя на том, что не хочу возвращаться. Я тянул время как мог: посидел на скамье в парке, покормил уток, зашёл в паб и затеял там бесконечный разговор с одноногим старым моряком, так же, как я, не знавшим, куда девать время.

— Заедает, поди? — сказал он на прощанье с понимающей улыбкой. — Уж эти мне бабы! В море только и думаешь, что о них, а вернёшься — и взвоешь через неделю. Было бы у меня две ноги, сэр, сей секунд завербовался бы на самое дырявое судно к самому злющему капитану, лишь бы между мною и моей благоверной пролегло несколько кабельтовых солёной воды. А вам-то, сэр, это можно.

Я замялся, чувствуя смущение, но, видит Бог, хотя нас с Холмсом не связывали никакие узы, кроме принятых на себя добровольно и могущих быть расторгнутыми в любой момент, в эту минуту мне страстно хотелось последовать совету моряка.

Казалось, мы вдруг стали чужими людьми, которые не знают друг друга и недели.

Я предвидел, что перемены в наших отношениях чреваты тем, что мы будем всё меньше нуждаться друг в друге и однажды в наших чувствах не останется места даже для разочарования — как не останется и очарования. И когда нас будет связывать только память, наши дороги должны будут разойтись — теперь уж навсегда.

Что нас вообще связывало? Печальные, мрачные истории, полные смертей, страданий и утрат. В последнее время я испытывал потребность постоянно перебирать свои заметки и находить в них объяснение, почему я предпочитаю жить с Холмсом, а не предпринять новую попытку обзавестись настоящей семьёй. И что же я нашёл в них? Только страсть, сходную со страстью наркомана — страсть к новым приключениям.

Я знал, что моя жизнь больше никогда не будет полна без моего друга, и подозревал, что Холмс чувствует то же самое. Должно быть, его бунтарской натуре претила и такая малая зависимость от другого человека, которую большинство людей даже не заметило бы. Мы не давали друг другу никаких обязательств, но они каким-то образом возникли между нами и теперь разрушали нашу дружбу.

Мелкий дождь усиливал холод. Я поднял воротник, ощущая, как сырость проникает сквозь подошвы ботинок. Мой гнев сменился унынием и усталостью.

Вереницы людей текли по тротуарам, и лица их, едва различимые в мглистом лондонском воздухе, были подобны соломоновым печатям, за каждой из которых скрывалась истомлённая душа.

«Мы созданы из вещества того же, что наши сны, и сном окружена вся наша маленькая жизнь», — сказал Просперо.

Добро бы так! Пока мы верим в это, мы можем быть счастливы, но приходит момент, и завеса снов отходит в сторону, открывая действительность такую, какая она есть. Сон кончается, и никакие слова тут не могут помочь.

В лужах смутно отражались очертания зданий, фонари, чьи опоры были скрыты туманом, словно парили между небом и землёй.

«А ведь он где-то здесь», — подумал я.

Где-то здесь ходит убийца. Он может быть кем угодно. Возможно, он только что проехал мимо меня в кэбе или прошёл рядом, слегка задев меня локтем и вежливо извинившись. Возможно, он покупал апельсины у лоточника или газету у замурзанного мальчишки, всучившего мне свежий номер «Стрэнд». Этот человек, ставший ночным кошмаром для тысяч людей, которые его даже никогда не видели, выглядит так же, как мы все, добропорядочные граждане. За много лет, проведённых рядом с Холмсом, я убедился, что теория Ломброзо — всего лишь теория.

Что толку гадать? Если Холмс не желает этим заниматься, я и подавно не хочу.

Я подозвал кэб и отправился в клуб.

Ближе всего был «Палмер», расположенный, как нетрудно догадаться, на Палмер-стрит. Этот маленький клуб объединял отставных офицеров, служивших в Афганистане, и большинство его членов, как правило, появлялись не раньше пяти часов пополудни, что меня совершенно устраивало.

Утренний разговор оставил во мне столь тягостное впечатление, что я не желал компании и от всех знакомых отделался краткими приветствиями. Однако мне недолго удалось побыть мизантропом.

Когда я перешёл из столовой в курительную, ко мне приблизился майор Уодделл и представил мне некоего мистера Джеймса Монкрифа, после чего тотчас удалился. Майор Уодделл был человек достойный, но бесцеремонный, и его поведение меня не слишком удивило. Я, в отличие от него, не мог пренебречь приличиями и отринуть компанию нового знакомца, который, к тому же, страстно желал со мной поговорить.

Монкриф совершенно не походил на остальных членов клуба. Во-первых, он явно не служил в армии и, судя по отсутствию загара, никогда не бывал южнее Борнмута. Во-вторых, он был молод — лет примерно тридцати. Это был молодой человек приятной наружности, хорошо сложенный, гладко выбритый. Его щёки, в обычное время наверняка покрытые здоровым румянцем, поблекли от какого-то переживания, под глазами залегли тёмные тени.

Он горячо меня приветствовал, а его рукопожатие было слишком уж пылким для человека, которого я видел впервые в жизни. Пока я перебирал в уме возможные варианты, мне пришло на ум, что это один из поклонников моего литературного таланта — или, скорее, один из поклонников дедуктивного метода Холмса. Так оно и оказалось.

— Доктор Уотсон! — воскликнул он.— Для меня огромная честь наконец познакомиться с вами. Ваши рассказы, доктор Уотсон, доставили — и, смею льстить себе надеждой, ещё доставят величайшее удовольствие вашему покорному слуге. Моя матушка и вовсе считает вас наилучшим из литераторов после Чарльза Диккенса.

— Вы очень добры, — пробормотал я, не зная, куда деваться от смущения, и гадая, как бы сбежать от столь пылких изъявлений незаслуженного мною восторга.

— Простите, что навязался вам так бесцеремонно. Надеюсь, вы не станете винить за это майора Уодделла. Он был близким другом моего отца, и когда я узнал, что вы состоите в одном клубе, я буквально вынудил его устроить наше знакомство. В другое время я был бы счастлив выразить своё восхищение вашим литературным талантом и оставить вас в покое, удовлетворившись автографом, но сегодня… — лицо Монкрифа исказилось в гримасе затаённой боли, — сегодня я вынужден проявить бестактность и просить вас ходатайствовать за меня перед вашим прославленным другом. У меня беда, доктор Уотсон, и я не знаю, кто, кроме великого Шерлока Холмса, мог бы мне помочь!

Сознаюсь, я тотчас почувствовал облегчение. Свои рассказы я всегда считал лишь средством распространения сведений о методе Холмса, «паблисити», как сказали бы наши заокеанские братья.

— Прошу вас, расскажите, что случилось.

Первую половину бессвязного монолога мистера Монкрифа я пропустил, поскольку упоминание о Холмсе тотчас вернуло меня к подробностям неприятнейшего утра, и опомнился только после того, как молодой человек перешёл к непосредственным обстоятельствам дела.

— Я был обручён с одной девушкой — самой прелестной, весёлой, нежной девушкой в Лондоне! — и до свадьбы оставалось меньше месяца, когда Люси внезапно исчезла.

— Такое случается, — сказал я, припомнив историю знатного холостяка.

— Правда? Никогда не слышал ни о чём подобном, — с горечью промолвил Монкриф. — Почему-то всем моим знакомым благополучно удавалось жениться без подобных эксцессов. Мы никогда не ссорились, и я подозреваю, что случилось несчастье. Посмотрите не неё! Разве такая девушка могла исчезнуть без серьёзнейших причин?

Я взглянул на фотографию. На портрете была изображена девушка лет двадцати, с нервным прекрасным лицом, обрамлённым роскошными светлыми волосами. Её рот выдавал пылкую, страстную натуру, а огромные глаза глядели нетерпеливо и требовательно.

По моему мнению, именно такая девушка и могла сбежать из-под венца, потребуй того её прихотливая натура, но Монкриф испытывал столь неподдельное отчаяние, что нужно было не иметь сердца, чтобы отказать ему в просьбе.

— Хорошо, — сказал я, решаясь. — Едемте сейчас. Возможно, мистер Холмс дома и согласится вас выслушать.

— Я буду бесконечно вам обязан, доктор Уотсон.

Нетерпение Монкрифа оказалось заразительным, и моё уныние сменилось жаждой действия.

Так и вышло, что не минуло и трёх часов с момента, когда я покинул Бейкер-стрит в пароксизме негодования, до моего возвращения — с клиентом в придачу. К счастью, Холмс оказался дома. Не представляю, что бы я стал делать с Монкрифом, если бы знаменитый детектив, внимания которого он чаял, удалился по своим делам.

По всей видимости, Холмс только что съел свой ланч. Поднос с едой стоял на столешнице, испещренной подпалинами от кислот, а вокруг валялись хирургические щипцы, лупа, испачканный машинным маслом перочинный нож и ещё множество предметов, которым совершенно не пристало находиться рядом с тарелками. Столько лет мы прожили вместе, и всё равно я всякий раз содрогался, завидев подобный триумф антисанитарии. Однако сейчас было не время делать замечания. Я и без того чувствовал себя крайне неловко.

Я был уверен, что Холмс не возьмётся за поиски пропавшей невесты, однако он сразу же согласился нас принять.

Монкриф как будто потерял дар речи и только смущённо переводил взгляд с меня на Холмса, поэтому говорить пришлось мне. Я представил молодого человека.

— Рад знакомству, мистер Монкриф, — сказал Холмс благодушно. — Прошу вас, устраивайтесь в этом кресле. Доктор Уотсон сделает вам виски с содовой.

— Сэр, — пролепетал Монкриф, — мне крайне неловко… однако уверен, один только ваш талант способен вернуть мою невесту. Я не отниму у вас более тридцати минут, клянусь вам.

В доказательство своих намерений он вынул карманные часы и открыл их, демонстрируя циферблат. Этот нервный жест вызвал во мне глубокую жалость. Я больше не испытывал сомнений: Монкриф нуждался в помощи и я просто обязан был свести его с Холмсом.

— Вы преувеличиваете мои способности, — отозвался Холмс, соединяя кончики пальцев и пристально рассматривая нашего гостя. — К примеру, о вас я не могу сказать решительно ничего, кроме того, что вы приехали из Эдинбурга пять-шесть лет тому назад, преподаёте, увлекаетесь древним Египтом и терпеть не можете сенбернара вашей сестры, который вас, увы, обожает.

Монкриф изумлённо уставился на Холмса, словно подозревал его в колдовстве.

— С Древним Египтом проще всего, — сказал я. — Перстень с печаткой-скарабеем, уджат на головке булавки для галстука. Сенбернар — шерсть на брюках и на правом рукаве. Разумеется, вы их почистили, но тем не менее. Судя по тому, что пёс обслюнявил вам рукав на уровне локтя, он очень крупный, а поскольку предпочёл подкрасться сзади, вы не разделяете его привязанности.

— Проклятый Портос! Я и не заметил. — Монкриф покраснел, а потом улыбнулся. — На самом деле он мне нравится, но приходится его прогонять, не то весь мой гардероб отправится на свалку. А как вы узнали, что пёс принадлежит моей сестре, а не матери, брату или соседу по квартире?

— Этого я сказать не могу, — сознался я и вопросительно взглянул на Холмса.

— Вы урождённый шотландец, родом из Эдинбурга — это нетрудно определить по вашему выговору, — произнёс Холмс, прижав пальцы ко лбу, как это делают ярмарочные фокусники, «читающие» мысли. Не сомневаюсь, что этот жест предназначался мне — Монкриф был слишком взволнован, чтобы заметить иронию, и уж наверняка не оценил бы её. — Однако за годы, проведённые в Лондоне, шотландский акцент смягчился и приобрёл выраженные лондонские интонации. Вы преподаёте, но вы не учитель. Из кармана вашего пальто выглядывает свёрнутый в трубку чертёж, исправленный красными чернилами. Политехнический колледж Лондонского университета?

Монкриф кивнул.

— Когда вы открыли крышку ваших часов, я увидел надпись, выгравированную с обратной стороны: «Милому брату Джеймсу». Братьям, даже самым любящим, несвойственно выражать свои чувства подобным образом. Пока что вы не женаты, и вам нет нужды обзаводиться собственным домом. Несмотря на знаки внимания, оставленные нежным Портосом, ваша одежда свидетельствует о женской заботе. Стало быть, вы живёте у родственников, — даже самая внимательная квартирная хозяйка не станет так тщательно подбирать носовой платок в тон галстуку, а галстук — в тон рубашке. Вы ведь не сами их выбирали?

Монкриф покачал головой и слегка улыбнулся.

— Поскольку вы родились в Шотландии и переехали сюда не так давно, это вряд ли может быть ваша матушка. Стало быть, сестра.

— Всё верно, мистер Холмс. Как это, оказывается, просто!

— Вы правы. Обычная наблюдательность, — скромно сказал Холмс и уже не так скромно добавил: — Которая выглядит необычной, поскольку большинство людей не заметит даже ваших карманных часов, если они не вцепятся им в нос. Простите, что отнял у вас время, но мы с Уотсоном частенько развлекаемся такого рода играми. Итак, что же привело вас сюда, мистер Монкриф?

Пока Монкриф изливал свои печали, Холмс как-то странно на меня поглядывал. В конце концов я решил, что утренняя сцена произвела на него если не такое же удручающее впечатление, как и на меня, то всё же вызвала желание сгладить конфликт.

— Всё это довольно печально, но не так уж необычно, — сказал он, когда Монкриф, взволнованный воспоминаниями, сделал паузу. — Вы уверены, что мисс Чемберс попросту не передумала? Женщинам это свойственно, знаете ли.

— Совершенно уверен! — воскликнул Монкриф. — Всё то время, что я был знаком с Чемберсами, они принимали меня, что называется, с распростёртыми объятиями, и вдруг в один миг всё переменилось. Миссис Чемберс заявила, что Люси уехала за город, чтобы поправить здоровье. Со мной она держалась очень сухо и буквально выставила меня из дома, из чего я сделал вывод, что Люси за что-то обиделась на меня, да так сильно, что не желает больше видеть. Я терялся в догадках, что послужило причиной такого охлаждения — клянусь, я не сделал решительно ничего, что могло бы её оскорбить, а если бы сделал, она бы тотчас мне об этом сказала. Люси вовсе не серая мышка, которая будет терпеть обиды молча. Поскольку Люси не оставила мне письма, я встретился с её сестрой Сарой. Из слов Сары мне удалось понять лишь то, что Люси вдруг передумала выходить за меня замуж и теперь ей так неловко, что она не в силах меня видеть. Согласитесь, объяснение чрезвычайно странное.

— Не такое уж и странное. Если ваша невеста застенчива, ей действительно может быть неловко с вами разговаривать.

— Люси вовсе не застенчива, — решительно возразил молодой человек. — Это самая незастенчивая девушка из всех, кого я знаю. Поймите меня правильно: манеры у Люси превосходные, она истинная леди — однако очень решительная и храбрая леди. Я уверен, что она не бросила бы меня без единого слова. А даже если так, почему она не выходит из дома? С тех пор, как мы расстались, никто её не видел. Я ездил в загородный дом Чемберсов. Внутрь меня не пустили, на мои вопросы о Люси слуги отвечать отказались.
Я хочу знать, что происходит, мистер Холмс. Мне нужно только убедиться, что с Люси всё в порядке. Я не стану настаивать на встрече, если Люси её не желает, но я должен знать, что она в добром здравии и не подвергается никакому принуждению. Полагаю, я имею на этом право.

— Достойные слова, сэр, — сказал Холмс. — Обещаю сделать всё, что в моих силах.

Монкриф поднялся и поклонился нам обоим.

— Я буду с нетерпением ждать вестей от вас, мистер Холмс, — сказал он и удалился.

Некоторое время Холмс молчал. Его худое лицо посерьёзнело, в глазах появилась задумчивость.

— Мне жаль этого молодого человека, — обронил он. — Как бы ни обернулось дело, сомневаюсь, что он обретёт счастливую семейную жизнь — по крайней мере, с мисс Чемберс. Считайте это интуитивным прозрением или следствием моего опыта в расследовании подобных дел. Иногда такие вещи просто знаешь. Точно так же после первой встречи с мисс Мэри Морстен я знал, что это знакомство не закончится добром для меня, и угадал — вы от меня сбежали. Так что я некоторым образом понимаю чувства мистера Монкрифа.

Я недоверчиво взглянул на Холмса. Он улыбкой показал, что шутит.

Мне вовсе не хотелось обсуждать с ним Мэри. Я знал, что Холмс не любил её, — кажется, и она его не любила. Они не позволяли себе никаких выпадов в адрес друг друга, и всё же я чувствовал напряжённость в отношениях между ними. Это ощущалось и во внезапных набегах Холмса, который не приходил на дружеские ужины и совершенно не интересовался нашей семейной жизнью, а появлялся лишь затем, чтобы утащить меня с собой, и в бесконечной терпеливости Мэри. Впервые мне пришло в голову, что я и сам был виноват в этом негласном соперничестве. Я не делал ничего, чтобы примирить между собою моих единственных настоящих друзей (а Мэри всегда была мне другом), ведь тогда они перестали бы принадлежать мне безраздельно.

Теперь, когда Мэри не стало, вся моя привязанность обратилась на одного Холмса.

С ним казалось возможным всё что угодно, и даже мелкие события словно озарялись ярким светом. Каждая частность нашей жизни, начиная с момента знакомства, была невероятной. Он превращал пресную воду обыденного существования в вино, а я, видимо, стал алкоголиком.

Может быть, я потерял себя? Может быть, отказавшись от своего пристрастия к этой яркой, необычной жизни — сумел же Холмс отказаться от пристрастия к кокаину, — я стану настоящим Уотсоном?

Все воспринимают меня как тень Холмса, летописца его подвигов, своего рода карточного болвана, номинально участвующего в игре, но игроком не являющегося.

Зависимость настолько сильная до добра не доводит. Любой врач скажет вам, что со временем больного перестаёт удовлетворять доза, с которой он начал — ему нужно всё больше и больше только лишь для поддержания нормального существования. Вот и мне уже было недостаточно наших прежних отношений. Меня раздражали вещи, которых я прежде не замечал, и выводили из себя слова, на которые я раньше не считал нужным обращать внимание. А всё потому, что я хотел от Холмса чего-то большего — но чего, и сам не понимал.

Когда Холмс вернулся и выразил желание вновь поселиться вместе, я вообразил себе, что наши отношения приобретут более тёплый оттенок, сделавшись теснее, чем были раньше. Мне казалось, что всё идёт как нужно, но Холмс, должно быть, чувствовал себя опутанным обязательствами, а это было неприемлемо для его натуры, не терпящей ограничений.

Я подумал, что, занявшись делом, быть может, перестану сердиться на Холмса за то, что он не даёт мне того, чего дать не может. Мы сидели молча, пока он раскуривал трубку, а я раскладывал на столе свои записи.

Некоторое время я размышлял над темой очередного рассказа и наконец скомкал бумагу с чувством досады, какую испытывает человек, вынужденный заниматься бессмысленным и бесполезным делом. Для чего я трачу время на эти отчёты? Чтобы скрасить послеобеденное время нескольким любителям кровавых историй? Уверен, что, если я брошу это занятие, они тотчас найдут мне замену.

Голос Холмса вывел меня из печальной задумчивости.

— Уотсон, хватит дуться. Поговорите со мной.

Дуться? Невероятно.

Я не торопясь повернулся.

— Вы в самом деле считаете, что я способен только на раздражение и высокомерие по отношению к вам? Полно, друг мой! Вы же знаете, что это не так.

— Я немного погорячился.

Наверное, я должен был извиниться, тем более что Холмс согласился помочь клиенту, которого я его привёл. Но почему-то я не извинился. Что-то мешало мне просто сказать, что я был неправ.

— Самую чуточку, да? — Холмс лукаво взглянул на меня. — А сейчас вы всё ещё горячитесь?

— Мы говорили о серьёзных вещах, а вы всё переводите в шутку.

Холмс вздохнул.

— Вы, Уотсон, как и многие другие, — как большинство цивилизованных людей, — не различаете того, как люди ведут себя, и того, как люди должны себя вести. Я же исхожу из того, как они себя поведут в действительности, а не согласно теориям. Научитесь отличать констатацию положения дел от одобрения того, как они должны обстоять, и вы вступите на путь дедукции. По-вашему, я не сожалею о том, что наш мир переполнен безжалостными убийцами? Уотсон, мои сожаления не помогут от них избавиться — напротив, помешают, как всегда и во всём мешают пустые эмоции. Ну же, дайте мне руку и обещайте больше на меня не сердиться!

Моя досада исчезла без следа, когда Холмс проворно вскочил с места и его сухие горячие пальцы сжали мою протянутую руку.

— Так-то лучше! — воскликнул Холмс. — Не выношу, когда вы вот так сидите и источаете неодобрение, от которого портятся мои химические реактивы. К тому же… — Он сдвинул брови, подошёл к окну, выглянул на улицу и стоял так добрую минуту.

Я подошёл и встал рядом в надежде увидеть то, что приковало к себе внимание Холмса. Стекло было покрыто движущейся пеленой воды, и казалось, что зонты прохожих, кэбы и тяжёлые повозки движутся в водах озера. У нашего крыльца стояла роскошная карета, стенки которой отливали смоляным лоском, запряженная парой великолепных вороных рысаков. С запяток соскочил человек в чёрной ливрее, отделанной золотым позументом, открыл дверцу кареты и помог выйти какой-то даме.

— …К тому же, — продолжил Холмс, хлопнув меня по плечу, — в таком настроении вы не сможете оценить душераздирающую историю, которую нам поведает леди, что стоит на нашем крыльце.

У входной двери раздался звонок. Несколько минут спустя миссис Хадсон сообщила, что Холмса желает видеть дама, и подала визитную карточку.

— Миссис Фергюсон, — пробормотал Холмс. — Случайно, не одна из ваших пациенток, Уотсон?

Я покачал головой.

— Если только из давних. Не припомню такой.

В гостиную вошла пожилая леди, совершенно мне не знакомая. Ей было около шестидесяти, и она носила глубокий траур. Её лицо было тщательно, почти незаметно припудрено и подрумянено, но припухлость век свидетельствовала о недавних слезах.

— Добрый день, джентльмены. Мистер Холмс?...

— К вашим услугам. — Холмс подвинул миссис Фергюсон кресло.

Она уселась и беспокойно посмотрела на меня, стиснув ридикюль всё ещё красивыми, хоть и испещрёнными старческими пятнами руками.

— Мистер Холмс, я бы не хотела, чтобы кто-нибудь, кроме вас, узнал о деле, по которому я пришла.

— Разумеется, миссис Фергюсон, — учтиво ответил Холмс, — однако доктору Уотсону вы можете доверять так же, как мне. Будет лучше, если мой друг и коллега выслушает отчёт об обстоятельствах дела из ваших собственных уст.

Холмс бросил взгляд на свою трубку, но воздержался от того, чтобы зажечь её в присутствии гостьи.

— Постарайтесь успокоиться. Я знаю, что у вас был трудный день. С утра — грустные, но неизбежные хлопоты по подготовке к похоронам, потом — внезапное известие, заставившее вас броситься к мистеру Беллману за разъяснениями, которых вы не получили, часы напряжённого ожидания… Такого никому не пожелаешь, и менее всего — женщине, только что потерявшей супруга.

Миссис Фергюсон поглядела на Холмса в замешательстве.

— Вы так верно всё описали, словно были весь день рядом со мной! Но как вы это узнали?

— Здесь нет никакого чуда, сударыня. Вы в глубоком трауре, но соответствующие украшения заказать ещё не успели — стало быть, несчастье произошло вчера или третьего дня. Вы забыли закрыть ваш ридикюль — для такой аккуратной, собранной дамы, как вы, это несвойственно, разве что дел на вас навалилось столько, что голова пошла кругом. Из ридикюля выглядывают образцы траурных лент и кружев, а также буклет, на котором можно прочесть «Белл…» — безусловно, это брошюра почтенного похоронного дома «Беллман и Блэк». Насколько мне известно, владеет им один только Беллман, а господина Блэка никто никогда не видел. Впрочем, и с господином Беллманом встретиться непросто. Если он не только говорил с вами лично, а велел довезти вас до моего скромного обиталища на собственной карете, подобной которой нет во всей империи, случилось нечто экстраординарное.

— Никогда бы не поверила в возможность настолько верных умозаключений, если бы не убедилась на собственном опыте, — сказала миссис Фергюсон. — Так всё и было.

— Что же произошло?

Миссис Фергюсон тяжело вздохнула и начала свой рассказ.

— Как вы наверняка заметили, недавно я потеряла своего любимого супруга, с которым мы прожили вместе тридцать лет. Дослужившись до полковника, муж вышел в отставку, и с тех пор мы жили тихо и в полном довольстве. У нас обоих были средства, и мы ни в чём не нуждались. Наша единственная дочь давно вышла замуж и живёт в Индии. Единственное, что омрачало моё довольство — болезнь Кларенса: он страдал грудной жабой. К счастью, доктор, лечивший Кларенса, был его старинным знакомым и другом. Уверена, только благодаря заботам доктора Нейпира муж прожил так долго. Однако в конце лета доктор Нейпир умер совершенно неожиданно для всех — он казался абсолютно здоровым человеком. Смерть лучшего друга сильно подкосила Кларенса, а события, последовавшие вскоре, окончательно лишили душевного равновесия. Доктор Нейпир назначал мужа своим душеприказчиком, но вышло так, что распоряжаться стало нечем: в клинике Нейпира случился сильный пожар, большинство помещений сгорело. Огонь перекинулся на дом Нейпира, погибла экономка и подопытные животные — Нейпир работал с ними в домашней лаборатории, и от них ещё не успели избавиться. Наследник доктора остался ни с чем.

— А кто наследник?

— Совладелец клиники, доктор Донн. Доктор Нейпир относился к нему как к сыну. К тому же родственников у него не было, насколько мне известно. Кларенс очень переживал, и вот позавчерашним вечером… — Миссис Фергюсон прижала к глазам кружевной платок.

Я подал ей стакан воды. Пожилая леди благодарно кивнула мне, отпила немного и продолжила:

— К счастью, Кларенс не страдал — он умер во сне. Я обратилась в похоронное бюро, «Беллман и Блэк», как вы догадались. Сотрудники бюро уложили мужа в гроб и вынесли его из дома с тем, чтобы доставить в бюро для бальзамирования. Однако когда гроб открыли, он оказался пуст. Мой муж пропал. Когда это обнаружилось, сотрудники немедленно поставили в известность мистера Беллмана. Все помещения тщательно обыскали, проверили склады, подсобные строения — Кларенс исчез бесследно.

— А гроб осмотрели? — спросил Холмс.

— Да. На нём не было повреждений. Впрочем, он ведь не был заколочен. Тому, кто украл Кларенса, достаточно было открыть его… но кто мог это сделать, ради всего святого?!

Холмс потёр руки, как проголодавшийся человек при виде роскошного обеда. Я бросил на него свирепый взгляд, и Холмс тотчас умерил неуместный пыл.

— Вы не думали обратиться в полицию?

— Ни в коем случае! Дело щекотливое, и мне вовсе не хотелось бы, чтобы репортёры сделали из моего несчастья потеху для публики.

— И мистер Беллман, конечно же, с вами согласился, — пробормотал Холмс иронически. — Ну что же, я, пожалуй, возьмусь за поиски вашего супруга. Понимаю, как вам это неприятно, но полицию придётся привлечь к поискам. Уверяю вас, я сделаю всё, чтобы информация об исчезновении вашего мужа не попала в газеты.

Пожилая леди заметно разволновалась при этих словах, однако, не видя другого выхода, всё же ответила согласием.

— У вас есть портрет вашего супруга?

Миссис Фергюсон вынула из сумочки фотографию в рамке и протянула Холмсу.

— Я могу взять его? Разумеется, на время? Благодарю вас. Всего доброго, миссис Фергюсон. Надеюсь, скоро у меня будут для вас хорошие новости.

Холмс проводил пожилую леди, подав ей зонтик и открыв перед нею дверь, после чего вернулся в своё кресло. Когда мы услышали грохот колёс по мостовой, он глубоко вздохнул и соединил кончики пальцев.

— Вы, наверное, теряетесь в догадках, для чего я взялся за дело, которое представляется не более чем глупой и жестокой шуткой каких-то бездельников или в худшем случае делом рук похитителей трупов? Между тем у этого дела есть интересные особенности. Похоронные бюро Лондона представляют для меня большой интерес, и я ознакомился с деятельностью каждого из них. «Беллман и Блэк» — почтенная фирма, и до сих пор тела у них не пропадали. Для того чтобы покуситься на их клиента, нужны веские причины. Вы видели эту карету? Доставили миссис Фергюсон до самого крыльца. Беллман очень, очень обеспокоен. Если бы тело полковника Фергюсона находилось в бюро, его бы обязательно нашли. Крайне любопытно!

Я улыбнулся. Заразительный энтузиазм Холмса неизменно воодушевлял, и я вдруг понял, что это качество будет присуще моему другу до глубокой старости. Это была неотъемлемая часть его характера, происходившая от страстного интереса к самым неожиданным проявлениям жизни.

— А что же Монкриф и его пропавшая невеста?

— Вы ведь не думаете, что я пренебрегу интересами клиента, которого привели ко мне вы? Мне только нужно сделать маленькую паузу, чтобы привести мысли в порядок.

Холмс протянул руку и достал скрипку из футляра. Впрочем, он не собирался услаждать мой слух пассажами Гайдна или Мендельсона: из-под смычка вырвались жуткие пронзительные звуки, напоминавшие стоны грешников в аду.

Полчаса спустя упражнения Холмса счастливо прервались дребезжанием дверного звонка.

— Что ж, Уотсон, — промолвил Холмс, откладывая скрипку и прикрывая глаза, — кажется, ваши чаяния сбываются. Я не хотел заниматься делом Сердцееда — дело Сердцееда пришло ко мне.

— Это невыносимо, мистер Холмс! — воскликнула наша добрая хозяйка, вплывая в комнату. — Я не успеваю проводить одного посетителя, как тут же врывается другой! Вам нужно завести себе механическую домовладелицу — вроде Олимпии из ужасной сказки Гофмана. Та кукла умела хлопать глазами и говорить приятные глупости, а эта будет хлопать глазами и провожать ваших гостей вверх и вниз по лестнице, вверх и вниз… Прошу вас, инспектор.

В гостиную вошёл инспектор Лестрейд. Никогда раньше я не видел аккуратного, даже щеголеватого инспектора одетым столь небрежно.

Холмс окинул его быстрым взглядом.

— Как поживаете, Лестрейд? Не желаете ли кофе? Если захотите, могу предложить что-нибудь покрепче — после бессонной ночи и столь же беспокойного дня вам не помешает взбодриться.

По лицу инспектора ясно было, что ему хочется принять предложение Холмса, однако он с сожалением покачал головой.

— Не могу, мистер Холмс, я на службе. Вы угадали: ночью мы проводили облаву в притонах Сохо. Сегодня мне должны были предоставить выходной, однако некоторые обстоятельства…

— Ещё одна жертва Сердцееда?

Лестрейд подскочил в кресле.

— Дьявол побери этих стервецов! Неужели они уже успели об этом написать? Да не может этого быть — тело ещё даже не остыло!

— Я всего лишь сделал предположение, — успокоил его Холмс.

— И попали в точку. — Лестрейд насупился. — Потому-то я и пришёл к вам.

— Как мило с вашей стороны вспомнить обо мне, — сказал Холмс с усмешкой.

— Я хотел сделать это намного раньше, но мне запретили. Руководство рассчитывало обойтись своими силами.

— Вы уверены, что это убийство — дело рук Сердцееда?

— Абсолютно. Это тот же самый негодяй, — проговорил инспектор с выражением негодования на лице. — Он входит в комнату жертвы так просто, будто его зазвали попить чайку, делает своё дело и уходит, никем не замеченный.

— Насколько мне известно, прояснить обстоятельства предыдущих убийств тоже не удалось?

Инспектор смущённо покачал головой.

— Если вы сейчас свободны, мы могли бы осмотреть место преступления.

— Так жертву ещё не увезли?

— Нет. Я и сам её пока не видел.

— В данный момент у меня уже есть дела. — Холмс взглянул на меня. — Однако ради нашей старой дружбы я готов принять посильное участие в расследовании. Уотсон, вы к нам присоединитесь?

— Разумеется.

— Превосходно. В таком случае едем немедленно. — Инспектор бодро вскочил на ноги, вновь обретая уверенность в себе.

@темы: Свободное задание, БИ-5, G - PG-15, команда "Дротик"

Comments

[Дротики]

Глава 2

У крыльца нас ожидала полицейская карета, в которой сидел человек, слишком молодой для детектива-инспектора, но при этом одетый в штатское. Лестрейд представил его как сержанта Бойла. Карета резко взяла с места. Полицейские молчали, Холмс отодвинул шторку и глядел в окно. Мы двигались в сторону Ламбета. Спустя полчаса карета остановилась возле четырёхэтажного дома, выкрашенного жёлтой краской самого гнусного оттенка.

Низкие тучи по-прежнему закрывали небо. В сером сумрачном свете тускло поблескивали чёрные крыши экипажей. Констебль, дежуривший у двери, переминался с ноги на ногу, чтобы согреться; его силуэт чётко выделялся на фоне двери, и даже издалека я различал облачко пара, вылетавшее из его рта. Толпа тихо гудела. Люди с любопытством вытягивали шеи в попытке разглядеть, что происходит в доме.

К нам заторопились несколько субъектов с блокнотами. Лестрейд издал недовольный возглас.

— Репортёры! Бойл, придержите этих стервятников, пока мы не зайдём в дом.

— Что им сказать?

— Придумайте что-нибудь.

Лестрейд выскочил из кареты и быстрым шагом направился к подъезду, делая вид, что не замечает окликов.

— Мистер Холмс! — воскликнул один из журналистов. — Вы расследуете дело Сердцееда? Вы уже знаете, кто он?

— О боже, — пробормотал Лестрейд, пропустив нас вперёд и захлопнув дверь подъезда перед носом особо ретивого газетчика.

Мы поднялись по узкой лестнице со ржавыми железными перилами. Многие поколения жильцов вытоптали в ступенях углубления посередине. В доме стоял запах гнилых яблок и стоячей воды. Голоса полицейских эхом отдавались в лестничном колодце.

Тяготы войны и общение с пациентами, многих из которых довела до болезни бедность, должны были подготовить меня к зрелищу человеческого несчастья. И всё же всякий раз сердце моё болезненно сжималось при виде людей, которые тяжко трудились, но не могли заработать даже на одну сытную трапезу в день.

— Жертва — Джанет Блейк, прачка, двадцати восьми лет от роду. Нашёл её сосед, художник. Этот человек — запойный пьяница, — рассказывал Лестрейд на ходу. — У него закончилось спиртное, денег тоже не было. Зная, что его соседка всегда держит в буфете бутылку джина, он забрался в её комнату, намереваясь позаимствовать выпивку. Света в комнате не было, и он решил, что Блейк ушла на работу. Замок в дверях маломальский, и Сикерс — так его зовут — давно наловчился его открывать. Лампу Сикерс зажигать не стал, ограничился свечкой, с которой пришёл. Он взял бутылку, вернулся в свою комнату и заметил, что его руки выпачканы красным. До него не сразу дошло, что это кровь. Вернувшись в комнату Джанет, художник нашёл её мёртвой.

— Так, может, Сикерс сам её и убил? — предположил я.

Лестрейд пожал плечами.

Неяркий свет керосиновой лампы обесцвечивал и без того бледные лица констеблей. Стены комнаты Джанет Блейк были оклеены дешёвыми обоями в синюю полоску, новыми, но уже подпорченными сыростью. На потолке расплывалось влажное пятно, очертаниями напоминавшее карту Африки.

В комнате стояла железная кровать, застеленная покрывалом, над нею к стене было прибито распятие. Круглый стол у окна был накрыт зелёной плюшевой скатертью с кистями, посередине — ваза с бумажными лилиями и розами.

Несчастная женщина лежала на полу, искромсанная, разделанная, как туша в лавке мясника.

Художник, обнаруживший тело, стоял рядом с убитой, но не смотрел на неё. Он не отрывал взгляда от своих ладоней.

— Я думал, это краска, — пробормотал он. — Можно мне уйти?

— Не выходите из вашей комнаты, — велел ему Лестрейд.

— Это дьявол был, помяните моё слово, — сказал Сикерс, протискиваясь мимо констеблей.

— Пособники дьявола могут быть облечены в плоть и кровь. — Холмс наклонился, рассматривая тело. — Уотсон, что скажете?

Я тоже склонился над останками, осторожно повернул голову девушки и осмотрел рану на голове. Височная кость была практически раздроблена.

— Эта женщина погибла не менее четырёх часов назад, — сказал я. — Тело уже остыло. Ей проломили голову каким-то тяжёлым предметом — убийца, должно быть, опасался, что она очнётся. А умерла она от кровопотери во время изъятия сердца.

— Не раньше? — спросил Лестрейд.

— Видите, сколько крови? До момента извлечения сердца несчастная была жива.

На углу стола стояла керосиновая лампа — убийца осветил тело, чтобы удобнее было вершить своё ужасное дело. Мне приходилось сталкиваться со всякими случаями, тем не менее варварское убийство этой женщины потрясло меня.

Тело положили на носилки, закрыли его простынёй и унесли.

Вот оно, вместилище нашей жизни, подумал я.

Воспоминания детства, ласки матери, первый поцелуй, радости и невзгоды — всё исчезло из этого мира, когда чья-то злая рука вынула из груди этой женщины комок плоти, умещающийся на ладони.

— Что говорят остальные соседи? — спросил Холмс.

— Никто ничего не видел, никто ничего не слышал. Всё как всегда. — Лестрейд сдвинул кепи на затылок и вытянул губы трубочкой, выражая презрение к слепоглухонемым соседям. — Иногда я думаю, что в лондонском тумане есть что-то эдакое, отшибающее память. Что, заглянем к Сикерсу? Подозрительный малый, право слово.

Воздух в маленькой комнате художника пропах масляными красками и скипидаром. Беспорядок в ней царил невероятный.

— Ну-с, любезный, — сказал инспектор, сбрасывая с табурета гору картонов и усаживаясь без приглашения, — плохи ваши дела.

Сикерс уставился на него во все глаза. Взлохмаченная рыжая шевелюра и такая же борода росли так буйно, что казалось, будто нос художника, покрытый синеватыми прожилками, и пара покрасневших от беспробудного пьянства глаз выглядывают из неопалимой купины.

— Я здесь ни при чём, — пробормотал он, заикаясь. — Я просто нашёл её.

— Ну да! — Лестрейд скептически хмыкнул. — Наверное, застукала вас, когда вы рылись в её шкафах, подняла шум, вот вы её и пристукнули.

— Но ей же сердце вырезали! — едва не закричал несчастный Сикерс. — Для чего мне вырезать бедной Джанет сердце? И куда я дел его, по-вашему, — проглотил, что ли?

— Может, спрятал в чайнике? — предположил Лестрейд, поднялся и действительно заглянул в чайник, висевший над очагом.

Лицо художника приобрело землистый оттенок, губы сложились в безмолвное «О!». Мне тоже стало не по себе.

Холмс как будто не слышал их разговора. Усевшись на табурет посреди комнаты, он обводил её взглядом, всем своим существом напряжённо впитывая и анализируя мельчайшие детали окружающей обстановки.

— Когда вы видели Джанет Блейк живой в последний раз? — продолжал допрос Лестрейд.

— Вчера, в половине девятого. Она ещё пожаловалась, что у неё спину разломило. Немудрено с такой-то работой.

— С ней жил кто-нибудь? Мужчин она к себе водила?

— Был один, но она его прогнала в прошлом месяце.

— Он возвращался, скандалил?

— Как ушёл, так я больше его и не видел.

— Знаете, как его зовут?

Художник посмотрел на Лестрейда пустым взглядом и пожал плечами.

— А сегодня вы кого-нибудь видели? Кого-нибудь чужого?

— Нет, никого. Но это не значит, что на лестнице никого не было. Я часто погружаюсь в раздумья и тогда мало что замечаю.

Лестрейд покачал головой.

— Вы пытаетесь нас убедить, что на замечаете того, что творится у вас под носом?

— Я не пытаюсь вас убедить, я говорю правду.

Холмс кашлянул. Он сидел на низеньком табурете и являл собой довольно забавное зрелище, поскольку ему пришлось сложиться практически пополам.

— Мисс Блейк не возражала, что вы занимаете у неё джин?

[Дротики]

Художник покачал кудлатой головой.

— Когда появляются деньги, я покупаю ей новую бутылку и какой-нибудь подарок в придачу, и этот джин стоит у неё в буфете до тех пор, пока я не приду за ним снова. Джанет не пила. Бутылку она держала в память о старых временах. После того как она спаслась от смерти, чуралась горячительных напитков, говорила, что капли в рот не возьмёт.

— Спаслась от смерти? Каким образом? — живо спросил Холмс.

— Джанет страдала от сердечной слабости. Всё говорила, что ей осталось недолго. Я был уверен, что так и есть: ей и по лестнице было трудно подниматься, не то что заниматься стиркой. Джин был для неё лекарством от страха. Бедная Джанет безумно боялась смерти. Но однажды врач, у которого она брала рубашки в стирку, сказал, что вылечит её. Джанет сказала мне по секрету и велела никому её не выдавать. Она пропала на месяц, а вернулась другим человеком.

— Доктор помог ей? — спросил я недоверчиво.

— Да он чудо совершил! — воскликнул Сикерс. — Джанет всё равно что вернулась с того света.

— Это было давно? — спросил Холмс.

— С полгода тому назад.

— Вы знаете фамилию врача?

— Непьер… нет, Нейпир.

— Знакомое имя, — заметил я.

Лоб Холмса прорезала морщина.

— Его упоминала миссис Фергюсон сегодня утром, — сказал он. — Если, разумеется, это тот же самый доктор Нейпир. Доктор бывал здесь когда-нибудь? — обратился он к художнику?

— Никогда его не видел.

— А кто этот человек? — Холмс показал на акварельный портрет, стоявший на мольберте.

— Гончая ада. — Сикерс взглянул на нас. — Я так хочу назвать картину. «Адская гончая».

Портрет был выполнен в тёмных тонах. На нём был изображён мужчина лет сорока в тёмном пальто и цилиндре. То, что я сначала принял за драпировку, оказалось парой чёрных крыльев, вздымавшихся за его спиной. Картина производила удивительно тягостное впечатление, несмотря на то, что во внешности изображённого на ней джентльмена и его позе не было решительно ничего угрожающего или необычного, за исключением выдуманных художником крыльев.

— Я его не знаю, — сказал художник, почёсывая бороду. — Со мной часто такое бывает: запомню внешность и одежду до последней чёрточки, а кто таков и где видел, ни за что не вспомню. Но каково лицо!

В бледном спокойном лице джентльмена и вправду было нечто, наводившее страх.

Холмс вынул из нагрудного кармана медный механический карандаш и сделал запись на манжете.

— Я бы хотел купить у вас эту картину.

Сикерс смотрел на Холмса и моргал, словно предложение купить картину поразило его до глубины души. Должно быть, такое нечасто с ним случалось.

— Пятьдесят гиней вас устроит? — небрежно продолжил Холмс.

— Да, — пролепетал ошеломлённый Сикерс.

Лестрейд неодобрительно цокнул языком. Ясно было, что за такую сумму Холмс мог бы купить квартирку художника со всем её содержимым.

— Я покрою её лаком и вставлю в раму, — предложил Сикерс.

— Не нужно. Картина нужна мне прямо сейчас. У вас найдётся кусок обёрточной бумаги?

— Конечно. — Сикерс вытащил из-за шкафа рулон коричневой бумаги и завернул картину руками, трясущимися от волнения (а может быть, от пьянства).

— Не вздумайте покидать город. — Лестрейд поднялся с табурета и грозно потряс пальцем перед носом ошеломлённого бесконечными сюрпризами художника.

Тот лишь безвольно кивнул головой.

— Упокой, Господи, её душу, — проворчал Лестрейд, забираясь в экипаж. — Сколько их ещё будет? Если мы не поймаем этого поганца, меня живьём съедят, как комиссара Уоррена.

— Действительно ли было необходимо обходиться с художником так жестоко? — спросил я.

— Разве это жестоко? — Лестрейд ухмыльнулся. — Я был само милосердие.

Я покачал головой.

— Это часть игры, — объяснил Лестрейд. — Небольшая встряска заставляет людей вспомнить то, о чём они благополучно бы позабыли. К тому же я пока что не сбросил этого парня со счетов.

— Прошу вас только об одном — не торопитесь с выводами, — сказал Холмс. — Если вы убедите себя, что убийца — Сикерс, то все собранные вами улики будут подогнаны под эту версию, а противоречащие ей детали отброшены и забыты. Между тем именно эти детали, пусть мелкие и на первый взгляд незначительные, могут оказаться решающими для расследования.

— Сердце вынуто профессионально, разрезы ровные, — заметил я. — Если у Сикерса нет медицинского образования, то маловероятно, что это дело его рук.

— Трясущихся к тому же. — Лестрейд криво улыбнулся. — Вы правы. На эту лошадку я бы не поставил. Впрочем, в жизни всякое бывает. И потом, должен же у меня быть хоть один подозреваемый! Кстати, Холмс, для чего вам понадобилась эта мазня?

— Это вовсе не мазня, — невозмутимо ответил Холмс. — Картина очень недурная. Кроме того, теперь мы примерно знаем, как выглядит убийца. Велите полицейскому художнику сделать несколько копий и покажите их свидетелям по предыдущим убийствам. Вероятно, они узнают этого человека.

— Чепуха! — фыркнул Лестрейд. — Это просто плод воображения пьяницы-художника. Я не собираюсь делать ничего подобного. Меня подымут на смех.

Холмс только пожал плечами.

— Что вы думаете насчёт настоящего убийцы, мистер Холмс? — робко спросил сержант Бойл. — Он ненормальный или как?

— Думаю, у него есть некоторые отклонения, — отозвался Холмс, глядя в окно.

— И он опять убьёт?

Инспектор холодно взглянул на сержанта.

— А с какой стати ему останавливаться?

— Потрошитель ведь остановился.

— Думаю, Потрошитель покинул страну, — сказал Холмс рассеянно, — и продолжил своё ужасное дело в ином месте, где никто его не знает. Возможно, он выбрал страну из тех, где полиция не станет его искать, поскольку не догадается, что убийства — дело рук одного и того же человека.

— Может быть, Сердцеед и Потрошитель всё же одно лицо? — Кэб тряхнуло, и я ухватился за опору для руки. Котелок сполз мне на глаза.

— Нет, они не похожи. Потрошитель был милосердный убийца, — сказал Бойл.

Инспектор взглянул на своего сержанта с изумлением, а Холмс — с любопытством.

— Что вы хотите этим сказать? Он тоже расчленял тела своих жертв, и наносимые им увечья были намного страшнее того, с чем мы имеем дело.

— Милосердные убийцы убивают сразу, — объяснил Бойл. — Даже если потом они надругаются над трупом, мертвецу уже всё равно. Чего бы ни хотел Джек-Потрошитель от несчастных девок, он кончал с ними одним ударом. А наш не таков. Он из живых сердце вынимает, пока оно ещё бьётся.

— Безумие есть безумие. Странно даже говорить о милосердии в применении к этим чудовищам.

— У вас неверные исходные предпосылки, инспектор, — сказал Холмс. — Возможно, Сердцеед преследует какую-то цель, далёкую от получения удовольствия от процесса совершения насилия. Впрочем, вашей версии я тоже не отметаю. Пока мы не должны приписывать убийце никаких мотивов. Мы слишком мало о нём знаем.

— Ничего! — возразил Лестрейд с горьким смешком.

— Кое-что нам всё-таки известно. Этот человек — врач, хирург. Если в случае Потрошителя есть серьёзные основания сомневаться, что убийца не был простым любителем, то здесь всё очевидно. Разрез грудины выполнен рукой профессионала, работающего с людьми, а не с животными.

— И кто же он? — спросил Лестрейд.

— Со временем мы это выясним, — ответил Холмс и замолчал, нахохлившись в углу.

Экипаж остановился возле нашего дома на Бейкер-стрит.

— Спокойной ночи, джентльмены, — сказал инспектор утомлённо. — Надеюсь, завтрашний день принесёт нам хоть что-нибудь новое. И хорошо бы это был не новый труп.

Мне тогда подумалось, что дело пропавшего мертвеца незначительно на фоне разыгравшейся трагедии, но Холмс отличался способностью видеть дальше, чем обычные люди. Я уже привык к его сверхъестественной способности улавливать самое существенное. Холмс как-то сказал, что суть его ремесла заключается в умении задавать правильные вопросы. Я понимал, что он имеет в виду, знал, что он делает, но не способен был это повторить.

Дело Сердцееда бросало вызов мастерству Холмса, случай с пропавшей девушкой затронул рыцарскую сторону его натуры, а пропавший из гроба полковник — его любопытство.

Холмс не раз повторял, что невыразительные и банальные обстоятельства преступления обещают большие трудности при расследовании. Все три случая никак нельзя было назвать банальными, однако я находил их неразрешимыми.

Холмс, разумеется, таковыми их не считал. Тройной вызов не смутил его, а напротив, подстегнул.

[Дротики]

Глава 3

На следующее утро Холмс без предупреждения исчез. Я провёл день в приятной праздности. В ноябре в Лондоне темнеет рано, и когда Холмс вернулся, на улице уже зажглись фонари.

Судя по забрызганным грязью брюкам и пальто, день у него выдался утомительный, однако он был бодр и полон сил, как с ним всегда бывало в разгаре расследования. Никто не узнал бы в этом человеке вялое, мечтательное существо, с отсутствующим видом растянувшееся на диванных подушках, сброшенных на пол.

Поистине, энергия Холмса походила на зверя, запертого в клетке, и порой мне казалось, что в глазах моего друга я вижу тень этого зверя, мечущегося из стороны в сторону, и чувствую исходящее от него нетерпение.

Переодевшись и приведя себя в порядок, Холмс вернулся в гостиную и с волчьим аппетитом набросился на поданный миссис Хадсон обед.

— Удалось узнать что-то новое? — спросил я.

— Смотря какое из наших дел вас интересует. В деле Сердцееда особенных перемен нет. Я заново осмотрел комнату Джанет Блейк и поговорил с её соседями. Полиция, как обычно, истоптала и испортила место преступления, но тут уж ничего не поделаешь. Лондонская полиция — всё равно что лондонский туман, с обоими остаётся только смириться. Что касается пропавшего полковника, уверен, скоро он найдётся.

Я удивлённо посмотрел на него.

— Почему вы так в этом уверены?

Холмс ничего не ответил, лишь покачал головой с выражением, которое нельзя было назвать иначе, как самодовольным.

После обеда он переоделся в старый халат мышиного цвета, раскурил почерневшую от времени вишнёвую трубку, и вскоре гостиная наполнилась табачным дымом, столь же густым и ядовитым, как «лондонский особый». Человек незакалённый предпочёл бы спастись бегством, я же просто закурил сигару и вновь взялся за свои записи.

Изредка Холмс, изучавший досье на жертв Сердцееда, поднимал голову от работы, чтобы поделиться со мной своими находками. Дочитав, он сказал одну примечательную вещь:

— Знаете, что интересно, Уотсон? Сердцеед собирает только больные сердца. Знакомые и друзья всех убитых говорят, что эти женщины страдали сердечными заболеваниями. Ещё любопытнее, что внезапно все они пошли на поправку, и происходило это при сходных обстоятельствах: женщины говорили, что едут в деревню отдохнуть и исчезали на месяц, а возвращались поразительно поздоровевшими, и с течением времени их состояние только улучшалось. Что скажете?

— Мне трудно это объяснить, — сказал я. — Возможно, все они страдали лёгкой формой сердечной недостаточности. Разумеется, при постоянном переутомлении и неправильном образе жизни больной будет чувствовать себя плохо, однако при правильно подобранных медикаментах и минимальной физической нагрузке он быстро пойдёт на поправку. Возьмите любого обитателя Ист-Энда и на месяц поселите в деревне, отлучите от выпивки, дайте ему возможность хорошо питаться, и вы поразитесь, насколько лучше он будет выглядеть через месяц.

— Но вы не можете утверждать этого с уверенностью?

— В жизни не так много вещей, о которых можно говорить с уверенностью, Холмс, и меньше всего — о состоянии здоровья людей, которых я никогда не видел.

— Превосходно, Уотсон! Я всегда говорил, что в работе следует опираться только на факты. Факты не умеют лгать. Лгут только люди, и хуже всего, когда они лгут себе, лгут неумышленно, из одного нежелания потрудиться и рассмотреть несколько гипотез вместо одной. Или хотя бы рассмотреть одну, но внимательно. Взять хоть Лестрейда: он неплохой полицейский, но стоит ему вообразить, что он увидел след, как наш проворный инспектор тут же бросается по нему с весёлым лаем, не дав себе труда подумать, кто и зачем этот след оставил.

— К слову о следах: вы уже повидались с тётей и сестрой мисс Чемберс?

— Ещё нет, но думаю, самое время нанести им визит. Надеюсь, вы будете меня сопровождать? Ваша респектабельность послужит мне лучшей рекомендацией.

Чемберсы занимали элегантный особняк на Тависток-сквер.

Холмс поднялся на крыльцо и позвонил. Нам открыла пожилая женщина в чёрном платье.

— Мне необходимо поговорить с миссис Чемберс, — сказал Холмс, подавая ей визитную карточку.

— Я спрошу, примет ли она вас, господа.

Ответ был положительным, и через минуту горничная провела нас в гостиную — не слишком большую приятную комнату, обставленную мебелью с обивкой в тёмно-синих и кремовых тонах и ковром той же цветовой гаммы.

Над камином висела картина, которая меня озадачила. Это было скопление расплывчатых мазков и пятен, складывавшихся в изображение осеннего сада, в котором, кажется, прогуливалась девушка — если только это не был растрёпанный куст.

Меньше чем через минуту после того, как мы вошли в гостиную, появилась миссис Чемберс.

Она радушно приветствовала нас, однако дверь, через которую она вошла, осталась приоткрытой, как будто хозяйка намекала, что задерживаться нам не следует.

Миссис Чемберс, дама плотного телосложения, с красивыми чертами лица, прямым носом и умными глазами, всем своим обликом и манерой держаться излучала уверенность в себе.

— Это Ренуар, — сказала она, заметив, что я рассматриваю картину. — Вам нравится?

— Кажется, кто-то из нас плохо видит — или художник, или я. Это современное искусство?

— Один из наиболее приятных его образцов. Разумеется, в высшей степени неправильно мерить искусство мерками приятности, но я всего лишь женщина, и мне это простительно. В картинах импрессионистов настроение важнее рисунка. Чем больше вы на неё смотрите, тем сильнее проникаетесь чувствами художника. Эта картина напоминает мне об осени в саду вокруг моего загородного дома. В Лондоне сложно найти такую роскошь, как чистый воздух и голубое небо, но деревенские жители могут их себе позволить.

— Сейчас, в распутицу, в деревне не так приятно, — сказал Холмс. — Вашей племяннице, наверное, грустно и одиноко.

— Боюсь, я вас не понимаю, мистер Холмс. — Миссис Чемберс нахмурилась. — Я полагала, что вы расследуете ужасное преступление Сердцееда и пришли по этому поводу.

Настала очередь Холмса удивляться. Он не показал этого, но я слишком хорошо его знал, чтобы не заметить, как он озадачен.

— Разве вам что-то известно об этом деле?

— Только то, что я читала в газетах. Джанет Блейк одно время стирала для нас. Правда, это было давно. Я полагала, вы расспрашиваете всех, у кого работали жертвы. Но при чём тут Люси?

— Мистер Монкриф нанял меня её найти, — ответил Холмс дружелюбно.

— Ах, мистер Монкриф! — протянула миссис Чемберс. — Мне очень его жаль. Люси должна была объясниться с ним, прежде чем расторгать помолвку.

— Однако насколько я понял, помолвка не расторгнута.

Лицо миссис Чемберс утратило весёлое выражение. Она поднялась и прошлась по гостиной, на ходу прикасаясь кончиками пальцев к безделушкам, расставленным на столиках и этажерках.

— Дело в том, — сказала она, оборачиваясь к Холмсу, но избегая его взгляда, отчего казалось, будто она обращается к фарфоровому трубочисту на каминной полке, — что моя племянница серьёзно больна и сейчас находится в таком состоянии, что любое волнение может стать для неё фатальным. Поэтому я не допускаю к ней мистера Монкрифа и не могу позволить вам видеть Люси и говорить с нею.

— Пусть так, но она могла бы написать своему жениху, чтобы рассеять его сомнения, — заметил Холмс.

Его веки были полуопущены, словно разговор вызывал у него скуку.

— Даже необходимость думать об этом повергнет Люси в нервическое состояние, а ей сейчас следует пребывать в полнейшем покое, — возразила миссис Чемберс. — Мистеру Монкрифу следует смириться и найти себе более подходящую невесту. Безусловно, он заслуживает самой лучшей партии.

В голосе миссис Чемберс прозвучали уныние и разочарование, однако она тотчас вернула себе выражение жизнерадостного спокойствия.

— В таком случае не смеем вас больше беспокоить. — Холмс проворно вскочил.

Хозяйка нас не удерживала, и через минуту мы уже откланялись.

Когда мы вышли из дома Чемберсов, тени сгустились и заметно похолодало. В воздухе кружились крохотные снежинки. Прищурив глаза от ветра, я посмотрел на поток экипажей.

— Вот и всё, — сказал я. — Бедный мистер Монкриф. Его даже не удостоили объяснением.

[Дротики]

— Хозяйка была довольно любезна, — заметил Холмс, — особенно если учесть, что в её дом явился сыщик и начал задавать нескромные вопросы о её любимой племяннице. Подозрительно, не находите?

— Мне показалось, её что-то гнетёт.

Я не мог отделаться от странного чувства беспокойства.

— Ваша интуиция вас не подводит, Уотсон, — ответил Холмс, не глядя на меня, но, по обыкновению, угадывая мои мысли, — так же, как не подвела она мистера Монкрифа. Девушка попала в переделку. Надеюсь, мы сумеем ей помочь. Мне необходимо встретиться с её сестрой, мисс Сарой Чемберс. Молодую девушку будет легче разговорить.

Это был один из тех редких случаев, когда Холмс ошибся в своём прогнозе.

Вернувшись на Бейкер-стрит, мы едва успели снять наши пальто, как прозвенел дверной звонок. Дверь открылась и тут же захлопнулась снова. Пять минут спустя послышались шаги по лестнице, и вошла недовольная миссис Хадсон.

— Я собиралась подать вам чай, мистер Холмс, но какая-то молодая леди настаивает на встрече с вами, и притом самым решительным образом. Прикажете впустить её или пусть придёт позже?

— Что скажете, Уотсон? Пренебрежём нашим чаем?

— Невежливо заставлять девушку ждать, — сказал я.

— Невежливо мешать людям пить чай, — проворчала миссис Хадсон. — Эти современные девицы невероятно настойчивы. Прямо как мужчины! Не удивлюсь, если эта мисс Чемберс ещё и работает какой-нибудь секретаршей!

— Так это мисс Чемберс! — воскликнул Холмс, вскакивая на ноги. — Ведите её немедленно, миссис Хадсон, а если она передумает, не отпускайте. Она мне очень нужна.

Миссис Хадсон неодобрительно покачала головой, поправила гагатовую брошь, скреплявшую воротник, и с подчёркнутым достоинством удалилась. Вскоре она вернулась в сопровождении невысокой, аккуратно одетой девушки приблизительно двадцати пяти лет от роду.

— Добрый вечер, джентльмены. Спасибо, что согласились уделить мне время.

Во внешности Сары Чемберс было много сходства с сестрой, но если Люси, судя по портрету, была настоящей красавицей, то Сару можно было назвать просто хорошенькой. У неё было миловидное простое лицо, приятное, со свежей розовой кожей, покрытой россыпью веснушек, широкий лоб, большой красивый рот и твёрдый подбородок с ямочкой посередине. Большие голубые глаза глядели прямо и бесхитростно. Русые локоны, выбивавшиеся из-под шляпки, отливали золотом. Тёмно-синее платье и серая пелерина немного бледнили мисс Чемберс, однако оттеняли её глаза, придавая им фиалковый оттенок. Не думаю, впрочем, что этот выбор цветов был преднамеренным. Похоже, эта девушка практичность и опрятность ставила выше изящества. В её чисто вымытых руках и манере держаться было что-то от сиделки, хотя я и сомневался, чтобы девушка из хорошей, судя по всему, состоятельной семьи занималась чем-то подобным.

— Тётя сказала мне, что мистер Монкриф обратился к вам с просьбой найти мою сестру Люси и что вы согласились.

— Это действительно так.

— В таком случае я вынуждена просить вас отказаться от этого дела.

Холмс склонил голову набок и пристально поглядел на девушку.

Нервным жестом она стянула одну перчатку и принялась щипать её за пальцы.

— Послушайте, мисс Чемберс. Мистер Монкриф пришёл ко мне за помощью, и она была ему обещана. Уверен, он нуждается в ней до сих пор. Если вы не хотите сказать мне, где находится ваша сестра… — Холмс сделал паузу, вопросительно глядя на девушку. Она отрицательно качнула головой. — В таком случае я продолжу поиски.

— Вы очень навредите Люси, если сделаете это, — сказала мисс Чемберс.

— Она нуждается в помощи?

— Не в вашей и не в помощи мистера Монкрифа.

— Она действительно передумала выходить за него замуж?

Девушка вспыхнула.

— Вы же не думаете, что мы заперли Люси, как Женщину в белом, и прячем её от жениха? Передайте мистеру Монкрифу, что Люси объявит о своём решении, когда вернётся.

— Когда это будет?

— Я не знаю.

— Миссис Чемберс сказала, что ваша сестра в загородном доме. Это правда?

Сара Чемберс опустила глаза. Её руки нервно сжали ридикюль.

Похоже, женщины из этой семьи не умели лгать.

— Тётя желает Люси только добра.

— Но в загородном доме вашей сестры нет?

— Не думаю, что сейчас она там.

— Вы знаете, где она?

— Нет, не знаю. Но Люси должна быть в безопасности.

— Ваше упрямство может дорого обойтись вашей сестре, мисс Чемберс, — промолвил Холмс с досадой.

— Вы не понимаете, в какое ужасное положение ставите нас всех.

— Вам следовало объясниться с мистером Монкрифом.

— Это совершенно невозможно. — Мисс Чемберс решительно встала, показывая, что не намерена продолжать беседу. — Простите, мне нечего больше сказать. Так вы не намерены оставлять расследование?

— Нет.

— Очень жаль.

Холмс тоже поднялся.

— Вы позволите задать вопрос, не относящийся к вашей сестре?

Мисс Чемберс взглянула на него с сомнением, но всё же кивнула.

— Вы служите медсестрой в крупной больнице. По всей вероятности, в Лондонском госпитале, я прав?

— Да, это так, — ответила мисс Чемберс.

На её свежем лице изобразилось удивление.

— Ваши руки вас выдают. Я так давно соседствую с врачом, что безошибочно распознаю чистоту, несколько даже болезненную, и эти пятна от йодоформа. Весьма необычно для девушки вашего положения — выбрать такую трудную, малоприятную работу.

— Мисс Найтингейл тоже была из хорошей семьи, — сказала мисс Чемберс. — Стать медсестрой было моим решением. Вы, может быть, думаете, что тётя каким-то образом ущемляет и третирует меня и я вынуждена была изыскать подобный источник доходов? Вы ошибаетесь. Мне нравится моя работа так же, как вам нравится ваша, а она ведь тоже не из лёгких, если я не ошибаюсь?

— Нет, — признал Холмс без тени снисходительности в голосе.

— Если у вас больше нет вопросов, я пойду.

— У меня множество вопросов, но я подозреваю, что ещё не пришло время вам на них ответить.

— Оно не придёт, мистер Холмс.

Девушка холодно кивнула нам и покинула гостиную. Подойдя к окну через минуту, я увидел её скромную шляпку, мелькнувшую и затерявшуюся в толпе.

— Вы думаете о том же, о чём и я? — спросил Холмс.

— Люси Чемберс сбежала с другим поклонником.

— Очень похоже на то.

— Тогда почему вы не отказались от поисков?

Холмс хмыкнул и откинулся на диванные подушки, выдохнув струю табачного дыма. Его изящно очерченные ноздри расширились, как у дракона на китайской миниатюре.

— Я хочу удостовериться, что с девушкой всё в порядке. У меня скверное предчувствие насчёт этого происшествия.

Я кивнул, соглашаясь. За долгие годы я проникся безоговорочным уважением к интуиции Холмса, убедившись, что его инстинкт был тщательно отточенной наблюдательностью, помноженной на умение делать единственно правильные выводы из увиденного.

[Дротики]

Случай укрепиться в этом мнении представился мне спустя каких-нибудь полчаса после визита мисс Чемберс.

Инспектор Лестрейд, приехавший на этот раз один, без сержанта, выглядел совершенно сбитым с толку. Он часто появлялся в таком состоянии в нашей гостиной на Бейкер-стрит, и могло показаться, что оно является для инспектора обычным, но в действительности он был отличным полицейским, хватким и сообразительным. Недостатки, которые, как считал Холмс, мешали Лестрейду сделаться первоклассным сыщиком — склонность хвататься за первую версию и держаться за неё до конца, ограниченность и нежелание учиться — на мой взгляд, скорее способствовали его карьере, нежели мешали ей.

Служба в полиции сродни армейской службе, и если о работе полиции я знал мало, то об армии имел достаточное представление. У Лестрейда была черта, свойственная всем успешным служакам — умение использовать для достижения своей цели все доступные ресурсы. Лестрейд, к примеру, использовал Холмса.

— Нашли ещё одно тело в заброшенном доме. Вроде бы жертва Сердцееда. Только это мужчина.

— Странно, — заметил Холмс. — Может быть, подражатель? Убийцы такого рода не переходят вдруг с женщин на мужчин.

— Это я и сам знаю, — сказал Лестрейд с раздражением. — Так вы едете?

— Разумеется, мой дорогой инспектор. Уотсон, оденьтесь теплее. Сегодня Лондон не намерен радовать нас хорошей погодой.

К плохой погоде мне было не привыкать, однако этой ночью предупреждение Холмса оказалось как нельзя более уместным. Выходя из кэба, я поскользнулся на льду и едва удержался на ногах, уцепившись за открытую дверцу.

— Всё в порядке? — спросил Холмс.

— Лучше не бывает, — проворчал я.

Сверху сыпалась снежная крупа, ветер пронизывал насквозь, напоминая, что зима совсем близко.

Инспектор Лестрейд, уже стоявший на тротуаре, окликнул нас. Мы двинулись по тропке, проложенной вдоль стены, и оказались в переулке, застроенном убогими домишками, окна которых выходили на задворки. По правую сторону возвышался ряд пустующих складских помещений. Их освещало тусклое сияние единственного неразбитого фонаря.

На заснеженном дворе топтались констебли. Лестрейд кивнул им с начальственным видом и провёл нас в одну из развалюх. Вокруг валялись куски осыпавшейся черепицы, окна были зашиты листами фанеры, лишь в одном сохранилась половинка стекла. Лестрейд вошёл в дверь, мы с Холмсом последовали за ним. Я сразу почувствовал запах разложения, не сильный, что было неудивительно в такой холод, но отчётливый.

Где-то неподалёку шумели людные улицы, но здесь нас окружала тишина, нарушаемая только свистом ветра в окнах. Гротескные, как в китайском театре, тени задрожали и заметались при нашем появлении.

В доме, казалось, было холоднее, чем под открытым небом, тут и там виднелись кучки мусора. Мы пробрались между ними к стене. На полу лежал старик в чёрном фраке и белой манишке, отстёгнутой и задравшейся с одной стороны, отчего тело напоминало вскрытую банку консервов.

— Кто его нашёл?

— Констебль Риггз. — Лестрейд показал на высокого полисмена с рябым лицом и посиневшими от холода губами. — Заметил движущийся свет в окне.

— Как будто кто-то ходил с фонарём, сэр, — пояснил констебль Риггз гнусаво, вытирая нос платком. — Думал, бродяги забрались. Здесь, конечно, никто не живёт, но я решил проверить, чтобы пожара не наделали.

— Вы видели кого-нибудь? — спросил Холмс. — Кого-нибудь живого?

— Нет, сэр. Когда я вошёл, огня уже не было.

Холмс принялся неторопливо расхаживать по комнате, то и дело присаживаясь на корточки и освещая пол фонарём.

— Есть что-нибудь? — спросил Лестрейд.

— Ваши люди всё затоптали, — ответил Холмс флегматично. — Но могу сказать, чего здесь нет — следов крови.

Крови действительно не было ни на одежде, ни на полу, ни вокруг синеватого разреза в груди покойного.

— Вы думаете, его убили не здесь?

Холмс обернулся ко мне.

— Что скажете, Уотсон?

— Судя по состоянию роговицы и кожных покровов, смерть наступила около трёх дней назад, — ответил я. — Сердце вынули уже после смерти. Возможно, здесь имеет место не убийство, а надругательство над трупом.

В доме царил полумрак, однако мне показалось, что я уже видел это лицо, и притом совсем недавно. Ответ пришёл как озарение.

Я попытался поймать взгляд Холмса.

Лестрейд, ссутулившийся от холода, засунул руки в карманы.

— Значит, вы ничего не можете сказать? — уныло спросил он.

— Отчего же. Я могу назвать имя этого человека, а также причину его смерти.

— Что? — переспросил Лестрейд. — Как?

— При жизни его звали Кларенс Фергюсон, проживал он на Рэдисон-сквер, десять, и умер от сердечного приступа двадцать первого числа сего месяца.

Холмс говорил с отрешённым видом и в то же время не мог скрыть удовольствия, которое доставило ему изумление инспектора. Если ему нравилось считать себя безупречно работающей счётной машиной, то это означало, что счётные машины имеют склонность к театральным эффектам.

— Вы в этом уверены? — спросил Лестрейд.

— Абсолютно. Не далее как вчера — Уотсон тому свидетель — ко мне обратилась вдова этого господина с просьбой отыскать его тело, пропавшее из похоронного бюро. Разумеется, я не возьму с неё платы, ведь вернуть полковника Фергюсона помогла судьба, а не мои скромные таланты.

Подул ветер, и треснутые стёкла снова задребезжали. У констебля Риггза не только губы, но и всё лицо приобрело синюшный оттенок.

— Нам, пожалуй, пора, — сказал Холмс. — Верните полковника Фергюсона его несчастной вдове. Пусть оба получат успокоение.

— Значит, это дело рук какого-то вандала, — сказал Лестрейд разочарованно.

— Напротив, инспектор. По характеру повреждений я почти наверняка могу сказать, что сердце полковника Фергюсона стало добычей Сердцееда.

— Но… зачем? Зачем убийце понадобилось сердце мертвеца? — Лестрейд выглядел совершенно ошарашенным.

Признаюсь, я разделял его изумление. Столь внезапная перемена вкусов убийцы была совершенно необъяснима.

— Будьте осторожны, инспектор, — сказал Холмс серьёзно. — Сердцеед — мастер ставить хитроумные ловушки. Он пускает нас по ложному следу, а в этот момент неожиданно для вас происходит нечто совершенно другое.

Больше Лестрейд ничего от него не добился. Впрочем, инспектор и так остался весьма доволен результатом: столь быстрое и успешное установление личности усопшего вкупе с благодарностью вдовы безусловно должны были снискать ему расположение начальства.

Инспектор предложил доставить нас домой, но Холмс отказался, заявив, что должен прогуляться и подумать. Я остался тоже — мне не хотелось, чтобы он бродил по Лондону один в такой поздний час. Холмс не возражал против моей компании, однако на мою попытку заговорить покачал головой.

— Пожалуйста, не разговаривайте со мной, Уотсон. Я потеряю нить размышлений.

Я кивнул, и дальше мы пошли в молчании.

Фонари тускло мерцали сквозь падающий снег. В моей душе возникло гнетущее чувство, не объяснявшееся одной лишь обычной грустью, которую вызывает в нас скорый приход зимы. Суматошный день подходил к концу, и в его угасающем свете стало ясно, что наша с Холмсом дружба — или то, что я принимал за дружбу — всегда была только потребностью Холмса в компаньоне для приключений.

Но ведь меня всё устраивало. Я сознательно решил не задумываться о своей роли в обмен на те преимущества, которые она мне давала. Что же изменилось во мне, откуда эти недовольство и тоска? Чего я хочу?

Я искоса взглянул на Холмса, на его профиль, отчётливый, словно на гравюре. В эту секунду я знал, каким образом могу изменить наши отношения, и знал, что могу это сделать. Холмс превосходил меня по части интеллекта, но когда речь заходила о чувствах, я мог переиграть его — здесь он был беспомощен как ребёнок. Ощущение было пугающим и вместе с тем возбуждающе острым.

Это мгновение уверенности в собственной силе словно разделило мою жизнь пополам.

До нас донеслись голоса и смех, тут же растворившиеся в мёрзлом воздухе.

В темноте самый воздух, казалось, пульсировал от вожделения. И вместе с тем темнота таила в себе нечто зловещее — оно сквозило в тенях и в настороженных лицах прохожих. От железных решёток в мостовой поднимался пар. Повсюду попадались женщины, они прохаживались или ждали на месте, а вокруг рыскали в поисках добычи десятки мужчин. Люди здесь носили одежду, изо дня в день впитывающую грязь и пот. Даже их лица были обделены красками; серые, землистые, жёлто-коричневые, они выцвели от нужды и усталости, и лишь глубоко тлеющий гнев порой вспыхивал, окрашивая кожу на заострённых скулах.

— Здесь он и бродит, Уотсон. Не на ярко освещённых, богатых, людных улицах — нет, он здесь, где темно, — сказал Холмс тихо.

Свет фонарей бледнел. Мы вышли на набережную Темзы.

[Дротики]

В предрассветных сумерках казалось, что река покрыта расплавленным свинцом. Чайки вились над ней, издавая резкие, как хохот гиены, вопли и подобно гиенам высматривая падаль. До меня доносилось пыхтение буксиров, тянущих тяжело нагруженные баржи. Над иззубренной крышами зданий линией горизонта неслась череда облаков.

Баржа, подплывая к причалу, извещала о своём прибытии нетерпеливыми гудками. Река перекатывала мутные волны, ветер доносил запах водорослей вперемешку с уличными испарениями.

— Бог ты мой, Уотсон! — воскликнул Холмс, с удивлением оглядываясь, словно человек, вышедший из гипнотического транса. — Уже утро, и вы совершенно продрогли. Здесь неподалёку есть биржа для извозчиков. Пойдёмте, там всегда можно разжиться горячим кофе.

— Может быть, вернёмся домой? Уверен, что кофе миссис Хадсон намного лучше.

— Да, пойло там довольно скверное, — весело согласился Холмс, — зато вам представится прекрасная возможность увидеть множество презанимательнейших типов.

— Для этого мне далеко ходить не надо, — проворчал я и помахал зонтиком, подзывая кэб.

К моему облегчению, Холмс не стал упрямиться и занял место напротив меня.

— Вы напрасно упускаете случай получить новые впечатления, — сказал он. — К примеру, вы могли бы научиться играть в дротики. Отличная игра, развивает глазомер и приносит множество интересных знакомств.

— Мне их и так достаёт с избытком, благодарю вас, — проворчал я. — Если вам неймётся, закажу себе дротиков и изображу ими на стене гостиной «Victoria Regina». Ведь в нашей гостиной так не хватает странных предметов и изображений!

— Мы с вами словно Лия и Рахиль, — сказал Холмс, посмеиваясь, — жизнь деятельная и жизнь созерцательная. Несмотря на ваши подвиги в Афганистане, участие в наших приключениях и профессию, требующую постоянного действия, вы чувствуете себя счастливым, лишь уединившись с книгами и письменным столом. Я же люблю движение и действие. Когда мне нечем заняться, мой мозг продолжает работать, и такая работа вхолостую ни к чему хорошему не приводит.

— Сейчас вам это не грозит. Несколько дел сразу, да ещё таких сложных… Вы знаете, как высоко я ценю ваши таланты, и всё же — не слишком ли тяжёлая ноша?

— Дела полковника и Сердцееда, похоже, связаны между собой, — заметил Холмс.

Я кивнул, обдумывая всё, что нам довелось увидеть и узнать в течение последних дней.

— Нейпир был другом полковника Фергюсона, лечил Джанет Блейк, и вот теперь мы находим тело полковника с вырезанным сердцем. Это, конечно же, не простое совпадение.

— Судя по моим справочникам, Нейпир не состоял ни в одном медицинском сообществе. Это не совсем обычно, не так ли?

— Для врача, занимающегося исследованиями, очень необычно. Как правило, они стараются найти как можно больше сторонников, готовых их поддержать, когда результаты работы будут опубликованы.

— Почему же доктор Нейпир пренебрёг возможной поддержкой?

— Я попробую навести справки о нём в своём клубе. Возможно, кто-то из старожилов его помнит.

— Отлично, Уотсон. — Холмс зевнул, прикрыв рот перчаткой. — И всё же напрасно вы отказались выпить со мной чего-нибудь бодрящего. Я чувствую сонливость, а между тем сегодня мне предстоит ещё много дел.

Я всегда подозревал, что кэбмены обладают сверхъестественным слухом, позволяющим им слышать вещи, совершенно для них не предназначенные, и моё предположение подтвердилось, когда наш возница, доставив нас на Бейкер-стрит и получив положенную плату, склонился с козел и доверительно прохрипел:

— Если надумаете посетить вон тот паб на углу, «Рыжая корова» он называется, будьте осторожны с тамошним сидром: кажется слабеньким пойлом, пока его пьёшь, а потом лягает тебя в голову, как артиллерийский мул.

Он прикоснулся к полям своего картуза, и экипаж загрохотал по булыжнику, удаляясь.

— Нет настроения отведать брыкучего сидра, Уотсон? — осведомился Холмс. — У меня тоже. Однако я голоден. Надеюсь, миссис Хадсон подаст нам что-нибудь сносное.


Глава 4

Клуб «Гиппократ» расположен в строгом, без всякой вычурности, кирпичном здании близ Риджент-парка, и в одном его внешнем виде есть нечто в высшей степени добропорядочное и успокаивающее.

Я вошёл в клубную гостиную, когда часы пробили пять. Мягкий свет газовых рожков рассеивал полумрак. Служитель сказал мне, что доктор Хейли пришёл и находится в курительной комнате, так что я прошёл туда, не задерживаясь.

Простецкая внешность Хейли скорее подошла бы сельскому врачу, нежели преуспевающему хирургу. Небольшого роста, полный, жизнерадостный, с обширной плешью на макушке, он всегда выглядел так, будто хорошенько выспался в своём дорогом, но несуразно сидящем костюме.

— Доктор Уотсон! — Он помахал рукой, приглашая занять кресло рядом. — Рад вас видеть. Как поживаете? Как ваша нога?

— Не так хорошо, как могло бы быть.

— И у меня та же история. — Хейли похлопал себя по колену. — Артрит. Распухло, как мяч для регби.

Хейли был заядлым курильщиком и предпочитал крепкий табак. Чаще всего его можно было застать именно в курительной — уютной, освещённой медными лампами, затянутой густым табачным дымом комнате с малиновыми креслами и удивительным фикусом, который не просто умудрился выжить в этой губительной атмосфере, но и разросся необычайно, а его глянцевые листья поблескивали каким-то агрессивным, победительным блеском.

— Иногда мне кажется, что этот парень, — Хейли ткнул в сторону фикуса дымящейся сигарой, — вот-вот вылезет из кадки, усядется в соседнее кресло и примется покуривать сигарку, пролистывая «Стар». Ему должен понравиться стиль этой газетёнки.

Я засмеялся.

— Как поживает ваш прославленный друг?

— В добром здравии и полон сил.

— Слышал, он взялся за дело Сердцееда.

Я взглянул на раскрытую газету и вздохнул.

— Да, эти пройдохи-репортёры ничего не упустят. — Хейли улыбнулся. — Дорого бы дал, чтобы у меня был знакомый вроде Шерлока Холмса. Мне грех жаловаться на своё житьё-бытьё, но порой становится скучновато.

— По правде говоря, я как раз хотел расспросить вас кое о чём, — сказал я, решившись.

Хейли наклонился вперёд, его глаза заблестели.

— Только эти сведения касаются не дела Сердцееда, — поспешно добавил я.

— В любом случае я готов помочь.

— Доводилось ли вам слышать о докторе Нейпире? Насколько мне известно, он занимался исследованиями заболеваний сердца.

— Нейпир? — Брови Хейли вновь изогнулись, как две гусеницы. — Давным-давно не слышал этого имени.

— Но оно вам знакомо?

— Разумеется. Мы учились на одном курсе и оба проходили практику в Бартсе. Это было очень давно.

— Вы дружили?

— Нейпир ни с кем не дружил. Сомневаюсь, что он вообще был способен на какое-нибудь тёплое чувство. Считается, что те, кто всегда говорит правду в лицо, лучше вежливых лжецов. Я не люблю лжи, но не склонен путать грубость и искренность. Некоторые не боятся выкладывать неприятную правду не из любви к истине, а потому, что им безразличны люди и их чувства. Нейпир был очень талантлив, если не сказать — гениален, но его таланты оказывались бесполезны, потому что он не хотел объяснить, чем хороши его исследования и как их надлежит применять. Вы понимаете, о чём я?

— Да, — сказал я. — Стало быть, у него не было друзей.

— Если и были, я никого не знаю. Он был очень скрытным.

Хейли подозвал служителя. Зная наши вкусы, тот поставил перед нами два бокала и бутылку четырнадцатилетнего односолодового «Макаллана».

— Я отвечу на ваши вопросы при условии, что вы оставите эти сведения при себе.

— Я поделюсь ими только с одним человеком, а он не использует их без особой на то необходимости. Разумеется, ваше имя не будет упомянуто ни при каких обстоятельствах.

[Дротики]

Хейли помолчал, обдумывая мои слова. Тишину в комнате нарушал лишь мерный стук часов.

— Нейпир был замешан в чём-то противозаконном?

— Не знаю, — сказал я честно, — но, боюсь, такую возможность нельзя полностью исключить.

— Знаете, я бы не удивился, — промолвил Хейли, покачивая головой. — Часто в исследовательском азарте Нейпир словно вообще забывал, для чего существует медицина — забывал, что цель её заключается в утолении страдания больного, а не собственного любопытства. Врач не должен проникаться личными чувствами к пациенту, исследователь зачастую вынужден прибегать к вивисекции, и всё же Нейпир заходил слишком далеко.

— Он был злым человеком?

Хейли пожал плечами.

— Злым? Пожалуй, нет. Но он был жестоким. «Бессердечный» — вот слово, которое лучше прочих описывает натуру Нейпира. Ни один больной не слышал от него даже слова сочувствия. Коновалы относятся к скотине с большим состраданием, чем Нейпир к своим пациентам.

— Кажется, он не пользовался вашим расположением.

— Мне сейчас трудно вспомнить, какие у нас с ним были отношения. Не слишком близкие — это я могу утверждать со всей определённостью. Но потом я много слышал о нём от знакомых. Нейпиру была скучна рутина.

— Он допускал врачебные ошибки?

Хейли повёл плечами.

— Говорили, что он слишком увлекался экспериментами и пациентам не все из них шли на пользу. Был какой-то скандал… пошли слухи, что Нейпир не столько лечит больных, сколько использует их для своих опытов.

— Сколько в этом правды, как вы считаете?

— Вы же знаете, такие вещи сложно выяснить.

Я кивнул. Врачи неохотно позволяют узнавать об ошибках своих собратьев. Ведь любой из нас может совершить такую ошибку, а человеческий организм — сочетание удивительной жизнестойкости и чудовищной хрупкости — так непредсказуем.

Вопрос лишь в том, имел место промах или намерение.

— Как бы то ни было, практику ему пришлось оставить.

— Может быть, вы вспомните о Нейпире что-нибудь ещё?

— Была у него примечательная помощница. В те времена медсестёр было не так много, а женщин-секретарей и того меньше. А вот при Нейпире состояла некая мисс Доркинс — медсестра, секретарша и доверенное лицо сразу. Впрочем, её внешность и характер сразу отметали мысль о любых предосудительных отношениях. К тому же доктор Нейпир был слишком увлечён медициной, чтобы уделять женщинам хоть малую толику своего драгоценного времени. Окончательный разрыв Нейпира с официальным миром медицины произошёл после публикации одной статьи в «Ланцете». Вы, конечно, не можете её помнить — вы в это время были ещё школьником. Доктор Нейпир утверждал, что исцелять больных сердечными болезнями возможно путём пересадки им сердца от другого человека — скажем, казнённого преступника. Вы, конечно, понимаете, что, даже если бы это было возможно в принципе, никто не переживёт подобной операции, но сама идея заслуживает того, чтобы быть рассмотренной, хотя бы в перспективе.
Поначалу возражения оппонентов носили спокойный характер и сводились в основном к тому, что пока о подобных операциях не позволяет говорить уровень современной техники. Однако доктор Нейпир так рассердил всех своей язвительностью и личными нападками, что ему устроили настоящую травлю. Кто-то даже посоветовал ему бросить медицину и заняться литературой, более приличествующей человеку со столь развитой фантазией. Впрочем, его никто не подвергал остракизму — он сам от всех отвернулся.
Открыл экспериментальную клинику на паях с доктором Донном.

— Доктор Донн, — повторил я задумчиво. — А он что за человек?

— А вот с ним я работал лично. Это было пять лет назад; тогда, как вы помните, я ещё не открыл свою практику. Больше скажу: именно мне пришлось заставить его уйти из Лондонского госпиталя.

— Почему? Он плохо работал?

— Нет, что вы. Донн был умный и грамотный врач, правда, человек не слишком приятный. Он не терпел мнений, отличающихся от его собственного, а его самоуверенность доходила до мании величия, и, откровенно говоря, была неоправданной. Грамотных врачей много, а гением Донн не был, что бы он там про себя ни думал. Эта безусловная вера в собственные силы и нежелание прислушиваться к советам и привела к несчастью, из-за которого мы вынуждены были с ним расстаться.

— Что произошло?

Хейли покачал головой.

— Уверен, это никак не связано с теперешними событиями. Может быть, не стоило про это рассказывать, но раз уж вспомнилось…

— Прошу вас. Это может быть важно.

— Донн решил прооперировать одну из пациенток, у которой развилась опухоль в лёгком. Операция была крайне рискованная. Одна из старых, опытных медсестёр, работавшая с этой пациенткой, предупредила Донна о том, что у женщины долго не останавливается кровотечение даже от мелких порезов. Любой разумный человек, услышав об этом, тотчас отказался бы от операции или хотя бы понаблюдал за пациенткой подольше. Возможно, Донн поступил бы точно так же, предупреди его кто-нибудь из докторов. Но слова сестры он отмёл как какую-то чепуху. Пациентка умерла на операционном столе — буквально истекла кровью. Оставить без внимания такой случай было невозможно, в особенности потому, что Донн не выказал ни малейшего раскаяния. Я попросту побоялся, что подобное повторится. Всё это я высказал Донну со всей откровенностью и предложил ему добровольно покинуть госпиталь.

— Надо полагать, он был в ярости.

— Нет, и это очень странно, учитывая его темперамент. Казалось, для него это больше не имело никакого значения.

Доктор умолк, шевеля губами, погрузившись в воспоминания, затем продолжил:

— Альянс Нейпира и Донна был закономерен — два талантливых изгоя нашли утешение в обществе друг друга.

— Чем они занимались в своей клинике?

— Омолаживающими процедурами.

— Господь милосердный! — сказал я, улыбаясь.

— Да-да. Впрыскивали какие-то вытяжки, делали пластические операции по собственным методикам. И работали прекрасно, насколько я знаю. Я сам видел одного престарелого щёголя, которому в клинике Нейпира подтянули лицо: он стал выглядеть на десять лет моложе. Правда, при этом он с трудом моргал и не мог улыбнуться, тем не менее я нашёл работу хирурга впечатляющей. Все свои разработки Донн и Нейпир держали в строжайшем секрете, работали только вдвоём. Клиенты, конечно, тоже не спешили признаваться, что побывали в клинике. Но позволено мне будет узнать, почему ваш друг интересуется всем этим?

— Это связано с делом одного из друзей доктора Нейпира, полковником Фергюсоном, — ответил я. — Он попал в неприятную историю.

Я не стал добавлять, что попал он в историю, уже будучи мёртвым.

— Ах, вот как, — протянул Хейли, теряя интерес к беседе. — Но что же с Сердцеедом? Долго ещё этот отвратительный субъект будет творить свои бесчинства?

— Теперь, когда Холмс взялся за дело, негодяю немного осталось, — ответил я.

Я был в этом совершенно уверен, и Хейли, заразившись моим настроением, кивнул с облегчением и радостью.

Наш дальнейший разговор свернул на медицинские темы, а после на обсуждение давних знакомых и не был интересен никому, кроме нас двоих, поэтому я не стану приводить его здесь.

Вернулся я около девяти и обнаружил нашу гостиную пустой и остывшей.

Горничная развела огонь в камине, миссис Хадсон накрыла на стол, а Холмса всё не было. На улице шёл мокрый снег с дождем. Я поужинал в одиночестве, а потом задёрнул шторы и прилёг на диван, поставив на пол рядом с ним бутылку виски и сифон с содовой. Длинный день и предшествовавшая ему бессонная ночь утомили меня. В стекло барабанил дождь, на диване было мягко и удобно. Мои веки отяжелели, и я задремал.

Мне снилось, что я иду по пустынной улице вдоль заброшенных магазинов. В пыльных витринах были грудами свалены обнажённые манекены. Их вывернутые конечности торчали под немыслимыми углами, а в плоских восковых торсах зияли дыры.

Я приблизился к одной из витрин, чтобы заглянуть внутрь. Один из манекенов повернул голову. Стеклянные глаза слепо глядели на меня, отражая тусклый свет сумеречного неба. Из ран на неживом теле струилась настоящая, алая кровь.

Манекен перевернулся на живот и пополз ко мне, подтягиваясь на руках. Белое безучастное лицо прижалось к стеклу, разделявшему нас. Внезапно манекен сжал руки в кулаки и, прянув вперёд, ударил ими по витрине. Стекло пошло трещинами. Я отскочил, готовый бежать. Манекен бросился на витрину всем телом и с грохотом, в водопаде осколков, вылетел мне под ноги…

— Простите, Уотсон. Я вас напугал?

[Дротики]

Я сидел на диване, задыхаясь и ошарашенно глядя на Холмса.

— Я увидел, что вы спите, и собирался тихо пробраться в своё кресло. Не сомневаюсь, что мне это удалось бы, не наступи я на сифон, который вы зачем-то оставили на полу. Надеюсь, теперь вы перестанете ругать меня за табак в персидской туфле?

— Мне снился кошмар, — сказал я, наконец придя в себя. — Я собирался дождаться вас и задремал. Где вы были?

— Где я только не был! — Подцепив остывшую отбивную на вилку, Холмс принялся энергично жевать. — Сначала под видом бродячего лудильщика пробрался в загородный дом Чемберсов и расспросил слуг, а заодно жителей близлежащей деревушки. Люси Чемберс не появлялась там уже три месяца. Её тётка солгала — впрочем, это мы и так знали. Кроме того, пришлось навести кое-какие справки в канцелярии архиепископа Кентерберийского и в окружной конторе регистратора-суперинтенданта.

— Попрошу миссис Хадсон подать вам ужин. — Я потянулся к звонку, но Холмс остановил меня.

— Не нужно её беспокоить. Передайте мне виски и сифон — кажется, он не пострадал. Вернувшись в Лондон, я навестил нашего друга Сикерса — на моё счастье, он был не слишком пьян — и попросил его сделать несколько копий с «Гончей Ада». Вам удалось что-нибудь узнать о Нейпире и Донне?

Я пересказал свой разговор с Хейли.

Холмс слушал, сосредоточенно сдвинув брови и опустив голову.

— М-да, любопытно. — Он взял трубку и принялся набивать её крепчайшим чёрным табаком. — Прошлой ночью — точнее, утром — я перебрал свой архив за последние пять лет и наткнулся на заметку о молодой женщине, найденной на улице мёртвой. Напротив сердца у неё имелся длинный глубокий порез. Женщину посчитали проституткой, убитой в ссоре, и на том дело бы и кончилось, если бы не любопытное обстоятельство — рана была зашита. При эксгумации в грудной клетке женщины обнаружили сердце, принадлежавшее, судя по всему, свинье.

— Как странно!

— Не правда ли? — Холмс выдохнул кольцо дыма и лениво проводил его глазами. — Полиция решила, что имеет дело с местью отвергнутого любовника, однако личность погибшей установить не удалось — на том всё и закончилось.

— Вы полагаете, что Сердцеед начал убивать уже тогда? — Я похолодел при мысли о множестве убийств, вовремя не обнаруженных и оставшихся без внимания.

— Пока я не строю догадок, Уотсон, — я собираю факты. Вот один из них: тело нашли неподалёку от клиники Нейпира. К сожалению, пройти по этому следу будет нелегко: клиника Нейпира, как и говорила миссис Фергюсон, сгорела. Я попытался навести справки о персонале, но здесь столкнулся с затруднениями — Нейпир умер, а доктор Донн исчез. Дом, где он живёт, закрыт. Меня встретил крайне неприветливый сторож, из которого не удалось выудить ничего, кроме информации, что хозяин отбыл в неизвестном направлении, не оставив адреса для писем, и не пожелал сообщить о времени своего возвращения.

— Вы проникли в дом?

— Нет.

— Почему?

Холмс беззвучно рассмеялся.

— Вы выразили неудовольствие моей невысокой нравственностью, когда я всего лишь позволил себе рациональное высказывание о мотивах убийцы, однако вы полагаете допустимым вторгнуться в чужой дом в поисках неведомо чего, что неведомо каким образом приведёт нас к неведомой связи доктора Донна с этим делом. Знаете, Уотсон, когда я пытаюсь разобраться в ваших моральных выкладках, то напоминаю себе короля Пеллинора, охотящегося на Искомого Зверя в лесах Бросселианда. Я даже не знаю, как этот зверь выглядит, подозреваю только, что как-то странно.

Холмс был в шутливом настроении, и всё же мне показалось, что он собой недоволен. Разумеется, было преувеличением сказать, что я действительно видел его насквозь, но за долгие годы я научился разбираться в его настроениях.

— Раздобыв всю эту информацию, Уотсон, вы очень мне помогли.

— Доктор Нейпир никак не может быть Сердцеедом, — сказал я. — Ведь убийства продолжились и после его смерти. Не мог он и похитить тело полковника Фергюсона.

— Завтра мне придётся совершить ещё одну поездку, — сказал Холмс, точно не услышав меня. — Не желаете составить мне компанию?

— С удовольствием.

— Превосходно. В таком случае увидимся утром. Сладких снов, Уотсон, — и постарайтесь не ставить рядом с кроватью сифонов и вёдер с водой.


Глава 5

Когда на следующее утро Холмс разбудил меня, я понял, что он сам не прилёг ни на минуту. Я понял это по его лихорадочно блестящим глазам и пятнам румянца на скулах, при этом он был чисто выбрит и переоделся в чистую одежду. Он напомнил мне боксёра, готовящегося к решающему поединку за титул чемпиона.

Через полчаса мы мчались в кэбе к вокзалу Паддингтон. Смутные фигуры прохожих бродили в тумане, словно души в Элизиуме. На вокзале мы взяли билеты первого класса до Брэкхемптона и до отправления поезда успели выпить горячего чаю.

Обычно в поездках мы скрашиваем время разговором, теперь же я не мог придумать подходящей темы, а Холмс, очевидно, не имел такого намерения. Как только поезд отошёл от перрона, он склонился над «Морнинг-Пост» — разумеется, над разделом криминальных новостей.

Едва мы достигли окраины Лондона, туман рассеялся. Экспресс мчался мимо деревень, над которыми поднимались церковные шпили. Я чуть-чуть опустил раму, и ветер принёс сладковатый аромат опавшей листвы, отсыревшей травы и свежевыпавшего снега. Вместе с ними в купе ворвалась паровозная копоть, и я поспешно закрыл окно.

В Брэкхемптоне Холмс нанял двуколку, которой взялся управлять сам. Я спросил, куда мы едем.

— Это недалеко, — ответил Холмс уклончиво.

— Вы по-прежнему не считаете убийцу сумасшедшим? — спросил я, когда мы выехали из города.

— Я уверен, что он преследует практическую цель, — отозвался Холмс. — Впрочем, вы в определённой степени правы: его методы, все эти трупы, выставленные напоказ, брошенные, точно ненужный пакет, из которого извлекли ценное содержимое, свидетельствуют о крайней дерзости, доведённой до цинизма. Что бы ни было нужно Сердцееду, он не упускает и возможности позабавиться. Уверен, его развлекает шумиха, поднятая газетами, и паника, в которую его преступления повергают Лондон. Для него это до определённой степени игра. — Холмс придержал лошадь, чтобы обойти выбоину в дороге. Бросил на меня иронический взгляд. — Как и для меня. С точки зрения обывателя, мотивы наших действий нелепы. Поэтому, несмотря на всю мою помощь Лестрейду и на всё моё над ним превосходство, он будет относиться ко мне как к дилетанту. Людям вроде него не понять, какой серьёзной — смертельно серьёзной — может быть игра.

Остаток пути мы проделали в молчании. Холмс правил, не слишком подгоняя лошадку, а я наблюдал, как фермерские поля подступают к самой дороге. Невысокие покатые холмы, одетые покрывалами бурой опавшей листвы, кое-где припорошил снег. Наша двуколка поднимала розовые облака мёрзлой глиняной пыли.

Мы миновали яблоневый сад, откуда пахнуло ароматом сгнивших яблок, тяжёлым, почти осязаемым, проехали по аллее, между кустами, которые не подстригали уже много лет, — ветки скребли по бортам двуколки, — а затем попали в большой двор, посыпанный гравием, в дальнем конце которого стоял дом с простым, безо всяких украшений фасадом. Штукатурка позеленела от влаги и кое-где отвалилась, обнажив выщербленный кирпич. Вокруг теснились рябины, чьи тонкие ветви гнулись под тяжестью багряных гроздьев.

Наверное, раньше сад был красивым, но теперь пришёл в запустение, как и сам дом. Газоны заглушил бурьян, плющ разросся так бурно, что, казалось, душил дом в своих объятиях, как морской кракен сжимает и разламывает корабль.

Холмс перебросил поводья через коновязь. Я вышел из двуколки и огляделся.

— Что это за место?

— Этот дом принадлежит доктору Донну. Точнее, принадлежал его родителям — после их смерти Донн перебрался в Лондон. Я надеялся обнаружить его следы здесь, раз уж его нет в городе.

[Дротики]

Входная дверь была не заперта. Внутри оказалось довольно темно: растущие во дворе деревья не давали свету проникать сквозь окна. Мы поднялись по скрипучей, изъеденной древоточцами лестнице. Влага проступала на обоях потёками и пятнами цвета кофейной гущи.

Холмс толкнул одну из дверей. Я вошёл вслед за ним и огляделся. Тёмная тесная гостиная, фаянсовая жаровня в углу, ореховый буфет. Никто не сидел в пыльных креслах, обитых посёкшимся бархатом, никто не дремал на полосатом диване.

Мы обошли все комнаты. В последней из них нас ждала находка, которая потрясла меня до глубины души. И спустя много лет я не могу вспомнить этот момент без душевного содрогания. Я помню, как мы вошли в маленькую холодную спальню, как Холмс сделал шаг к кровати, затенённой пыльным балдахином, и издал тихое восклицание.

Девушка лежала на кровати. Лицо её было очень спокойным, словно она спала. Всё выглядело обыденно — ни крови на почти не смятом покрывале, ни следов борьбы. Я взял покойную за руку. Она была ледяной.

— Давно она умерла? — спросил Холмс.

— Процесс окоченения уже пошёл вспять, но признаков разложения нет. Учитывая холодную погоду, я сказал бы, что она умерла вчера.

Девушка была одета, однако её платье было слишком лёгким, чтобы она могла находиться в этом промёрзшем доме без верхней одежды. Я не заметил ни пальто, ни даже шали в спальне. Не было здесь и таза для умывания, и туалетных принадлежностей.

Холмс положил руку на грудь покойной.

— На ней нет корсета. Интересно, почему? — сказал он, обращаясь скорее к себе, нежели ко мне, и принялся расстёгивать лиф платья.

— Что вы делаете, Холмс? — воскликнул я.

— Помогите мне.

Мы обнажили грудь девушки, и Холмс указал на зашитый разрез.

— Полицейский врач обнаружит, что у неё нет сердца, в этом я совершенно уверен. Вы узнали её?

В лице девушки мне действительно чудилось что-то знакомое.

— Люси Чемберс, — сказал Холмс, не дожидаясь, пока я вспомню.

— Боже милостивый! — воскликнул я. — Как она здесь очутилась?

Холмс не ответил. Быстро, но не упуская ни малейшей детали, он осмотрел тело убитой девушки, её одежду и кровать, на которой она лежала.

— Нужно обследовать дом, Уотсон. Оставьте её, — прибавил Холмс, заметив, что я смотрю на мёртвую девушку. — Ей уже всё равно, где находиться и с кем.

Мы обошли дом и даже спустились в подвал. Везде царило запустение. Безусловно, Люси Чемберс не смогла бы провести здесь ни единого дня, не то что недели, а тем паче месяца.

Мы вернулись в гостиную.

— Взгляните. Этот человек никого вам не напоминает? — Холмс указал на портрет, изображавший семейную пару — мужчину в сюртуке и светловолосую женщину.

Вероятно, внимание Холмса привлекло выражение лиц этой пары: странно торжествующее, будто им был известен какой-то секрет, настолько важный, что они едва могли сдержать улыбку ликования.

— Они мне незнакомы, — ответил я.

— Разумеется. Судя по костюмам, они давно переселились в мир иной. Посмотрите ещё раз. Ну же, Уотсон! Стряхните своё нежелание думать.

— Этот человек похож на Адскую Гончую с картины Сикерса, — сказал я, присмотревшись.

— Вряд ли доктор Донн стал бы держать в доме чужой семейный портрет. Это его родственники — вероятно, бабка и дед. А раз так, Сикерс видел Донна. Тот приходил к Джанет и убил её. Но всё было напрасно. У него ничего не вышло, все жертвы погибли зря.

— Я вас не понимаю.

— Уотсон, факты говорят сами за себя! Выслушайте их — и вы не ошибётесь с выводами. — Холмс покачал головой. — Пойдёмте, осмотримся снаружи.

Мы вышли на крыльцо.

На фоне неба отчётливо виднелись контуры голых деревьев. Я задержался на последней ступеньке, внезапно ощутив усталость от всех этих смертей. Было очень тихо, лишь издалека слышался перестук колёс проносящегося мимо станции поезда.

Холмс рассматривал следы на подъездной дороге. Должно быть, он что-то нашёл, поскольку протиснулся сквозь живую изгородь и углубился в сад.

Мне подумалось, что Холмсу опасно бродить там одному. Я спустился с крыльца и последовал за ним. Высокие кусты ограничивали видимость, а Холмс двигался так тихо, что я тут же его потерял. Остановившись, я стал прислушиваться.

Послышался хруст сломавшейся ветки. Я невольно подался вперёд и вытащил револьвер.

Справа послышался треск и шелест.

— Холмс, это вы? — спросил я вполголоса.

Тёмный силуэт показался на миг, метнулся вбок и пропал. Я бросился в погоню, споткнулся о торчавший из земли корень, пролетел, выбросив вперёд руки, несколько футов и упал, но сразу же вскочил, оглядываясь. В моём сжатом кулаке была земля. Револьвер поблёскивал среди бурой листвы в шаге от меня. Я подобрал его и, уже не таясь, окликнул Холмса.

— Я здесь, — отозвался он.

Я прошёл через заграждение из кустов, отодвигая ветки, и увидел Холмса, сидящего на круглой лужайке возле сооружения, бывшего когда-то солнечными часами.

— Что с вами?

— Наш преступник — шустрый малый. Напал сзади и уронил меня наземь, словно мешок с картошкой. Сегодня мне нечем гордиться — я порядком опростоволосился. Я только что слышал стук копыт и грохот колёс. Должно быть, убийца оставил свой экипаж за изгородью. Конечно, он не стал нас дожидаться и теперь уже далеко.

Холмс поднялся с колен. Его лицо на миг исказилось гримасой боли. Я помог ему встать и сжал его руку в перчатке.

— Надеюсь, с вами всё в порядке?

— Да, — ответил Холмс.

— У вас пальто порезано на спине.

— Уотсон, вы слишком за меня беспокоитесь.

— Да, наверное, — ответил я с напускной небрежностью.

— Ваше сердце доставляет вам множество ненужных хлопот.

Холмс слегка улыбнулся. Я с облегчением отметил, что сегодня в его голосе звучала лишь доброта — не было ни насмешки, ни равнодушного анализа.

— Попытайтесь приучить его молчать. Когда вы освобождаете разум от эмоций, то обретаете способность понимать многое из того, что недоступно другим. Вы воспринимаете природу вещей такой, как она есть, и правда делает вас свободным.

— В моём возрасте это уже бесполезно, — ответил я. — Я таков, каков есть. Простите, Холмс. Когда-то я пытался, но не потому, что в самом деле этого хотел, а лишь из восхищения вами. Я хотел быть таким, как вы. Больше я этого не хочу — не потому, что моё восхищение стало меньше, а потому, что человек должен быть только самим собой.

— Вы правы, — сказал Холмс, и теперь уже он взял меня за руку и стиснул её с нежностью, которая заставила моё сердце сжаться. — Оставайтесь самим собой. Я глупец, что уговариваю вас превратиться во второго меня. Бог мой! Я и двух минут не вынес бы в компании такого взбалмошного, эксцентричного типа!

Я засмеялся, и неловкость ушла.

[Дротики]

В бурой листве блеснул какой-то предмет. В пяти-шести футах от нас лежал скальпель. Я молча указал на него Холмсу. Тот поднял скальпель и покачал головой.

— Похоже, меня собирались убить. Вы его спугнули. Мой дорогой Уотсон, вы в очередной раз спасли мне жизнь.

— Это был Донн? — спросил я.

— Или Сердцеед, как вам будет угодно его называть. Незачем здесь больше оставаться, мы сделали всё, что могли. — Холмс взглянул на небо. Тучи сгущались, резкий ветер обещал не то ледяной дождь, не то мокрый снег. — Нам следует как можно скорее вернуться в город. Теперь, когда тело мисс Чемберс нашли, Донну незачем здесь больше оставаться. Его логово в Лондоне.

Во время обратной дороги погода испортилась окончательно. Великолепный пьянящий воздух стал тяжёлым и неподвижным. Солнца уже не было, облака низко нависали над холмами. Мёртвая листва кружилась вокруг обнажённых деревьев, подгоняемая порывами ледяного ветра.

Меня охватило уныние. Холмс как будто не разделял моей подавленности. Его лицо заострилось, взгляд был сосредоточен на дороге, словно у гончей, бегущей по следу. Я был бы рад найти утешение в беседе с ним, но не хотел отвлекать его от размышлений.

Холмс отправил телеграмму в Скотленд-Ярд, пока я брал билеты. До прибытия поезда оставалось полчаса. Мы перекусили сэндвичами в буфете и вышли покурить на платформу.

Пошёл снег. Золотистый свет фонарей отражался в лужах, поблескивали мокрые рельсы. Паровоз, окутанный сизым дымом, прогрохотал мимо, на подножке стоял рабочий в спецовке. Он повернул к нам закопчённое лицо, и белки его глаз сверкнули свирепо, как у Отелло в последнем акте.

В Лондон мы вернулись ближе к ночи. Голода я не чувствовал — вокзальные сэндвичи лежали в желудке тяжёлым комом — и, сняв пальто, сразу прошёл к камину. Добрая миссис Хадсон не стала гасить пламя, ограничившись тем, что плотно придвинула экран. Я прислонился к каминной полке, с наслаждением ощущая, как чудесное благотворное тепло растекается по моему иззябшему телу.

Холмс наклонился помешать угли и нарушил мою задумчивость.

— Позвольте, я осмотрю вас, — сказал я, заметив, как Холмс поморщился, усаживаясь в кресло.

— Не стоит, это простой ушиб.

— Я не претендую на лавры детектива. Может, и вы сделаете такую милость и перестанете изображать из себя дипломированного медика?

Холмс хмыкнул, однако послушно разделся до пояса и позволил себя осмотреть. От резкого перехода из холода в тепло его лицо раскраснелось, он учащённо дышал и несколько раз нервно хихикнул во время осмотра.

— Перестаньте, — сказал я укоризненно. — Вы ведёте себя, как мальчишка.

— У вас руки холодные.

— Донн сломал вам ребро. В ближайшие дни вам нужно будет соблюдать осторожность. Лучше всего полежать в постели.

Холмс передёрнул плечами.

— Вы сами знаете, что это невозможно, Уотсон. Будьте добры, подайте мне халат. Вот он висит, на спинке вашего кресла.

Я протянул ему старый халат мышиного цвета. Холмс надел его и уселся в кресло, сгорбившись и обхватив колени руками.

— Вы недавно сказали, что мне нет дела до ваших чувств. Что я пренебрегаю вами. Вы действительно так думаете?

— Я просто был раздражён. Должно быть, встал не с той ноги.

По тому, как слегка опустились плечи Холмса, я понял, что он уже не так уверен в себе.

— Нет, я задирал вас и получил по заслугам. Вам следует ставить меня на место, Уотсон, порой я бываю невыносим. Скажите, вы в самом деле намеревались меня бросить?

— Как это странно звучит, — сказал я, чувствуя смущение и в то же время какое-то приятное замешательство.

— Не кокетничайте, Уотсон. Вы намерены от меня сбежать или нет?

Я расхохотался. Иногда Холмс вёл себя как ребёнок, и на него, как на ребёнка, невозможно было сердиться долго.

— Я подумывал об этом. Даже присмотрел одно объявление в газетах: китобойное судно искало врача. Следующий свой рассказ я бы начал словами: «Зовите меня Измаил»…

Тут уже расхохотался Холмс.

Это был один из тех исключительно редких моментов, когда всё важное становится простым и понятным. Между друзьями, глубоко различными по темпераменту и складу ума, неизбежны моменты охлаждения, перетекающие даже во враждебность. Мы с Холмсом никогда не сойдёмся в вопросе относительно главенства разума и чувств, однако наше взаимное тяготение слишком сильно и мы слишком многое пережили вместе, чтобы позволить этому разногласию развести нас.

Холмс похлопал меня по колену и улыбнулся.

— Некий ярмарочный канатоходец, с которым я разговорился однажды на базаре в Хартуме, сказал мне: «Всегда смотри вперёд, а не вниз, и верь, что там, куда ты ступишь, будет канат». Когда я возвращаюсь на Бейкер-стрит и вхожу в нашу гостиную, я верю, что в ней будете вы.

Отчего-то, когда слова особенно нужны, они отступают, словно море во время прилива. Я довольно красноречив на бумаге, почему же в жизни похож на рыбака, застрявшего на отмели?

— Не нужно отвечать, Уотсон, — тихо сказал Холмс. — Давайте помолчим.

Мы сидели при свете огня в камине. Языки пламени колыхались, и вокруг плясали тени, словно феи на волшебном празднике.


Глава 6

Начало нового дня ознаменовалось потоком чистого, холодного, яркого, как в операционной, света. Солнце вытягивало из разрывов в тучах длинные лучи, сверкавшие, словно скальпели.

Холмс расхаживал по гостиной. Нетронутый завтрак стыл на столе.

— И горазды же вы спать, Уотсон! — резко сказал он, оборачиваясь ко мне.

— Что-то ещё случилось?

Я был голоден, так что наполнил тарелку яичницей, ветчиной и копчёной селёдкой и принялся за еду, не обращая внимания на раздражение Холмса.

— Разве вам мало уже случившегося? — Холмс уселся напротив и сердито уставился на меня. — Фергюсона я нашёл случайно, моей заслуги в этом нет. Люси Чемберс погибла. Сердцеед бродит на свободе и едва не прикончил меня, пока я зевал по сторонам. Вы были правы, Уотсон: я должен был проследить за сторожем и должен был обыскать дом. Там мы найдём если не самого Донна, то доказательство его преступлений. Там он прооперировал Люси Чемберс, а потом зашил разрез, прежде чем перевезти тело в дом родителей.

— Зачем? — Я налил кофе и протянул чашку Холмсу.

— Думаю, собирался похоронить его в саду. — Холмс выпил кофе, взял тост, посмотрел на него так, словно это он был виноват во всех наших неприятностях, и положил обратно на тарелку.

— Вы считаете, их что-то связывало? Думаете, человек, к которому Люси сбежала от жениха, — это доктор Донн?

— Я знаю это наверняка. Правду сказать, Уотсон, я рассчитывал найти мисс Чемберс живой — хотя и не здоровой — в том особняке. Но она не жила там ни дня, Донн прятал её в своём лондонском доме. Скорее всего, она была там, когда я разговаривал со сторожем, но тогда я ещё не знал об этой связи.

— В этом нет вашей вины…

Холмс отмахнулся от моих утешений.

—Разумеется, есть. Не волнуйтесь, я не собираюсь упиваться чувством жалости к себе — у меня есть дела поважнее. Кстати, с минуты на минуту я жду появления Сары Чемберс, так что довольно обжираться.

— Почему вы меня сразу не предупредили?

Я поспешно допил кофе и успел прикрыть остатки трапезы салфеткой, услышав грохот приближающегося экипажа и протяжный скрежет колеса кеба, задевшего бордюр металлическим ободом.

Сара Чемберс вошла в комнату, немного задыхаясь — должно быть, она бежала по лестнице.

— Хорошо, что вы приехали, мисс Чемберс, — сказал Холмс, двинувшись ей навстречу. — Пожалуйста, проходите.

Сара Чемберс на миг задержалась в дверях, потом вздёрнула подбородок и решительно прошла в гостиную. Лицо её было бледным, а глаза потухшими и усталыми.

— Зачем вы меня пригласили, мистер Холмс?

— Я должен сообщить вам печальную новость.

— Что? — Сара Чемберс опустилась на предложенный мною стул, не отрывая взгляда от лица моего друга. — Что с Люси?

— Она мертва.

— Вот как? — Девушка глубоко вдохнула и поправила воротник, словно он вдруг начал душить её. — Где… как Люси умерла?

— Её убил Сердцеед.

Сара Чемберс вздрогнула.

[Дротики]

— Но… — Она осеклась и замолчала.

— Вы этого не ожидали? — спросил Холмс.

— Конечно, нет!

— Но известие о её смерти вас не слишком удивило.

— Она была очень больна. Где её нашли?

— В загородном доме доктора Донна. Вы знаете такого?

— Да. Я его знаю. — Мисс Чемберс опустила глаза. — Однако вы сказали, что её убил Сердцеед?

— Вашей сестре вынули сердце.

Мисс Чемберс побелела и покачнулась.

— Холмс! — воскликнул я. — Что вы делаете?! Выпейте воды, мисс Чемберс. У вас есть нюхательные соли?

— Да… здесь, в сумочке. — Мисс Чемберс вынула флакончик и глубоко вдохнула.

Холмс нетерпеливо постукивал ногой, глядя в окно.

— Что вам известно о том, как ваша сестра попала в дом доктора Донна? — спросил он, едва мисс Чемберс немного пришла в себя.

Девушка вздохнула.

— Я так давно ждала этого разговора и так боялась, что теперь чувствую облегчение. Хотя Люси мертва… Какая теперь разница, кто виновен в её смерти? Сестру мне не вернуть.

— Вы неправы, — ответил Холмс серьёзно. — Мы должны помогать и живым, и мёртвым. Погибшие имеют право на то, чтобы их земной путь завершался, как положено. Если же человек погиб от руки другого человека, он имеет право на то, чтобы убийца понёс заслуженное наказание. Мёртвые не оживут, но мы должны понимать, почему они умерли, и знать, что возмездие неотвратимо.

Сара Чемберс закусила губу и кивнула.

— Прошу вас, давайте покончим с этим можно быстрее.

— Погодите минуту, — сказал Холмс. — Мы ждём ещё одного человека. Полагаю, он имеет право узнать, что случилось с вашей сестрой.

— Вы о мистере Монкрифе? — Мисс Чемберс казалась спокойной, но костяшки её пальцев побелели, словно выточенные из слоновой кости.

— Да. Вы согласны говорить при нём?

— Я согласна на всё, лишь бы всё было кончено, — сказала она. — Долго ждать?

— У нашего крыльца остановился экипаж. Думаю, это мистер Монкриф.

Это действительно был он.

— Мисс Чемберс! Не ожидал увидеть вас здесь, — сказал он, остановившись и забыв даже о приветствии.

— Меня пригласили, так же, как и вас, — ответила девушка тихо.

Монкриф снял пальто и, подумав мгновение, положил его на диван. Холмс неподвижно сидел в своём кресле, глядя в напряжённое лицо Монкрифа спокойным рассеянным взглядом.

— Прошу вас, мистер Холмс, не терзайте меня ожиданием, — сказал молодой человек. — Я не сплю уже третью ночь. Вы нашли Люси? Где она? Что с ней?

— Мужайтесь, мистер Монкриф. Вашей невесты больше нет. Она умерла.

Лицо Монкрифа стало изжелта-бледным, цвета старой штукатурки. Он молча смотрел на Холмса, не в силах вымолвить ни слова.

— Есть и ещё кое-что: возможно, вы не хотели бы этого знать, но вы мой клиент, и я не имею права утаивать от вас эту информацию. Полагаю, Люси Чемберс с радостью вышла бы за вас замуж, мистер Монкриф, однако, к несчастью, она уже была замужем.

— Не может этого быть!

— К сожалению, это так. Я видел запись в книге регистрации.

Холмс откинулся на спинку кресла, не отрывая от Монкрифа взгляда своих холодных серых глаз. Молодой человек запустил руку в волосы, нарушив безукоризненную линию пробора. Повернулся к мисс Чемберс:

— Вы знали?

Внешне Сара Чемберс не потеряла присутствия духа. Она сидела в кресле, неестественно выпрямив спину и вздёрнув подбородок. Руки были сложены на коленях, лицо сохраняло обычное невозмутимое выражение. Глаза её блестели неестественно ярко, но губы не дрожали. Видно было, в каком сильном горе она находится, но утешать её было бы бесполезно.

— Да, мистер Монкриф. Я знала. Если позволите, я объясню, как это вышло и почему мы с тётей не смогли помешать Люси сделать то, что она пожелала сделать.

На миг лицо Монкрифа вспыхнуло от гнева. Он начал говорить что-то обвиняющее, потом оборвал себя и, помолчав секунду, процедил:

— Прошу вас.

Девушка опустила глаза и долго смотрела на свои руки. Потом глубоко вздохнула и заговорила снова:

— После смерти наших родителей мы с Люси переехали к тёте в Лондон.
Мне только исполнилось девятнадцать, Люси была на год младше меня. Родители оставили нам скромное состояние, которым до нашего совершеннолетия распоряжалась тётя. Вы видели её, мистер Холмс. Она женщина широких взглядов, у неё доброе сердце и хороший нрав, и мы сразу друг друга полюбили.
Мы с Люси вели свободную жизнь. Я поступила на курсы медсестёр, а потом стала работать в Лондонском госпитале. Люси посещала различные лекции, интересовалась медициной и вопросами женского равноправия. Наверное, она стала бы суфражисткой — она всегда была смелее меня, — но слабое сердце не позволило ей вести ту жизнь, которая её привлекала. Люси была вынуждена проводить дни, лёжа на софе, подобно тем томным леди, которых она так презирала.
В один из её хороших дней Люси пришла навестить меня в больнице и встретила доктора Донна. Он вызвался проводить нас до дома, зашёл в гости, потом пригласил Люси на какую-то выставку. Они с Люси пришлись друг другу по душе.
Донн был прекрасный врач, но человек очень резкий и бестактный, к тому же без денег и положения, и тёте он совершенно не понравился.
Вскоре доктор Донн поссорился с управляющим госпиталем. Другие доктора его тоже не любили, медсёстры и пациенты его боялись, и ему пришлось уйти.
Тётя прямо сказала Донну, что не позволит ему жениться на Люси — не из-за его положения, а из-за тяжёлого характера — и вскоре он перестал появляться в нашем доме и исчез с горизонта. Люси сделал вид, что смирилась.
Мне показалось, что она что-то утаивает от меня и тёти. Люси стала часто уходить одна на прогулки и выставки, но я была слишком занята работой и возвращалась слишком усталой, чтобы выпытывать её секреты, а тётя даже не подозревала, сколько огня и страсти скрывает хрупкая внешность Люси. Но вскоре всё это прекратилось, и Люси стала прежней.
Это было три года назад.
Потом появился мистер Монкриф.
Люси была счастлива и строила планы на будущее, и только одно омрачало её мечты: сознание того, что болезнь не позволит ей иметь детей. Врачи в один голос говорили, что первый же ребёнок убьёт её, а скорее, она умрёт, даже не доносив дитя до положенного срока.

— Мне не нужны были дети, я говорил об этом Люси! — вмешался Монкриф. — Мне нужна была только она!

— Но со временем вы начали бы об этом задумываться, — возразила мисс Чемберс. — К тому же Люси сама страстно хотела подарить вам детей, растить их вместе с вами, хотела видеть, как они растут и взрослеют.
И вот однажды Люси позвала меня в свою комнату. Она была невероятно возбуждена.
То, что она мне рассказала, привело меня в ужас и заставило осознать, как слепа и наивна я была.
Люси призналась, что они с Донном тайно поженились и некоторое время встречались, проводя время как муж и жена. Потом его бесчувственность и безразличие ко всему, кроме медицины, утомили Люси, и она сказала Донну, что лучше им не видеться. Он не возражал. Они попросту договорились считать, что этого брака не было. Но он был, мистер Монкриф, и выйдя за вас замуж, Люси стала бы двоемужницей.
Слушать мои упрёки Люси не стала — ей не терпелось продолжать.
Она случайно встретила Донна во время прогулки, и он предложил Люси пройти курс лечения, которое полностью избавит её от болезни. Как медсестра, я знаю, что это невозможно, но Люси настаивала, что Донн и его партнёр уже делали это и результаты были отличные.
В разгар объяснения вошла тётя. Стремясь оградить Люси от пагубного влияния Донна, я всё ей рассказала. Тётя велела Люси немедленно отправляться в загородный дом и оставаться там, пока мы не придумаем благовидный предлог для расторжения её помолвки с мистером Монкрифом, поскольку о браке не могло быть и речи.
Как Люси ни спорила, мы заставили её собраться, и на следующий день она в сопровождении тёти села на поезд. У меня было дежурство, и я не смогла поехать с ними. До сих пор корю себя за это! Но утром перед поездкой Люси вела себя спокойно, и мы с тётей решили, что в ней проснулось благоразумие.
Им оставалось ехать ещё час, когда тётя решила выйти на перрон, чтобы размять ноги и купить корзинку с сэндвичами. Когда она вернулась в купе, Люси там не оказалось.
Тётя тотчас вернулась в Лондон, надеясь обнаружить Люси дома. Однако она так и не вернулась. Ясно было, что она скрылась с Донном.
Мы поехали в их с Нейпиром клинику, но она, как вы знаете, сгорела. Нам сказали, что Нейпир умер и с тех пор Донн не практикует. Я принялась расспрашивать о Донне в госпитале. Никто с ним не общался с тех пор, как он ушёл, и не знал, где он живёт. Оказалось, что этот человек держал себя с такой скрытностью, что о нём решительно ничего не было известно. Обратиться в полицию мы не могли — если бы правда выплыла наружу, репутации Люси пришёл бы конец. Мы надеялись, что Донн не причинит Люси вреда, и решили ждать, пока она сама не вернётся.
Потом мистер Монкриф начал искать Люси. Разумеется, мы ничего не могли ему сказать. Я видела, что наши отговорки его не убедили, а затем появились вы, мистер Холмс.

[Дротики]

Мисс Чемберс взглянула на Монкрифа.

— Вы такого не заслужили. Мы поступили с вами скверно, и вы имеете право на любые обвинения. Люси искренне любила вас. Если бы вы знали, какую боль она испытывала на протяжении многих лет, то не судили бы её слишком строго. Ей не было необходимости притворяться слабой и хрупкой, как другие девушки — она и вправду могла умереть в любую секунду. Может, так было бы лучше… Сможете ли вы простить нас за наш обман?

Она протянула Монкрифу руку, глядя ему в глаза своим прямым взглядом, и после некоторого колебания он ответил на её рукопожатие.

Холмс некоторое время молчал, а потом произнёс:

— Я понимаю причины вашей скрытности, но, дорогая моя мисс Чемберс, было бы куда лучше, если бы вы сообщили мне об этом сразу же. Возможно, в таком случае всё обернулось бы иначе.

Маска невозмутимости Сары Чемберс дала трещину. Нервно повернув голову, она взглянула на меня. Её глаза были полны боли, как у подстреленной лани. Мне очень хотелось сказать что-нибудь, от чего мисс Чемберс станет легче, но слова застряли у меня в горле: мне нечем было её утешить.

— Я виновата, — сказала она. — Этого уже не поправить. Я буду жить с этим до конца моих дней.

Монкриф глубоко вздохнул.

— Не вы, — произнёс он хриплым, срывающимся голосом. — Виноват только Донн. Мистер Холмс, можете ли вы обещать, что поймаете его? Клянусь, я сделаю всё, чтобы помочь вам. Я отдам вам всё, что имею. Если этого не хватит, я найду ещё, только назовите сумму…

— Я не возьму с вас денег, — резко перебил его Холмс. — Я собирался найти вашу невесту живой, а не мёртвой. Это мой провал, и я намерен его искупить. Донн ответит за свои преступления, богом клянусь!

Сцена была в высшей степени трогательной, и всё же я поневоле задумался, почему хорошие люди всегда готовы принять ответственность и за то, что сделали, и за то, чего не делали, а плохие поступают так, как им заблагорассудится, нимало не беспокоясь о последствиях.

Холмс сообщил мисс Чемберс, где она может забрать тело сестры для похорон, и девушка всё-таки расплакалась. Из комнаты Сара Чемберс и Монкриф вышли вместе, поддерживая друг друга, как раненые солдаты, покидающие поле боя. Я знал, что им хватит сил пережить утрату и не сломаться, и надеялся, что когда-нибудь их свяжет не только общее горе.

Я с грустью подумал о миссис Чемберс. Должно быть, она сейчас в своей гостиной, пьёт чай, смотрит на расплывчатого Ренуара и ещё не знает, что скоро её душевный покой будет необратимо уничтожен.

Увы, но убийца не только губит свою жертву — он разрушает жизни всех людей, которые знали её и любили.

Мы с Холмсом не обсуждали эту печальную сцену. У меня было тяжело на душе, а Холмс, полагаю, составлял план дальнейших действий. Он не выносил, когда преступник опережал его или, пуще того, успевал погубить человека, которого Холмс намеревался спасти от смерти. После этого Холмс всегда действовал с удвоенной энергией, что бы ни служило тому причиной — восстановление попранной справедливости или уязвлённое самолюбие. Вскоре он ушёл.

Я тоже воспользовался хорошей погодой, хотя и в более личных целях: купил табаку, писчей бумаги и прогулялся по Гайд-парку. Вернувшись, я съел лёгкий обед и взялся за монографию Нейпира о врождённом пороке митрального клапана, которую, как оказалось, в своё время приобрёл и даже прочёл, но успел основательно позабыть.

От этого занятия меня отвлек звук неровных шагов: некто, страдавший сильной хромотой, понимался по лестнице. Я отложил брошюру и выжидательно воззрился на дверь. Вскоре она распахнулась настежь, впустив угрюмого субъекта с косматыми бакенбардами, торчавшими из-под порыжевшего картуза. Потёртое пальто незваного гостя, едва сходившееся на огромном животе, украшал воротник, сделанный, судя по всему, из его собственных бакенбард. Левая нога субъекта была обута в ортопедический ботинок на толстой подошве. Не обращая на меня внимания, клочковатое чудовище проковыляло в гостиную, грохнуло на пол короб, отозвавшийся жалобным звоном склянок, и, сбросив пальто, швырнуло его на диван. Плюхнулось рядом и принялось ожесточённо скрести шею под бакенбардами.

— Если вы натащите блох в квартиру, миссис Хадсон никогда вам этого не простит, —сказал я. — А если они доберутся до моей спальни, торжественно обещаю сжечь весь ваш реквизит к Les Misérables.

Холмс отодрал бакенбарды и, скомкав, со стоном облегчения запустил ими в сторону камина.

— Знаете, Уотсон, мои маленькие перевоплощения доставляют мне живейшее удовольствие. Но кульминация этого удовольствия — избавляться от грима. К примеру, этот башмак — сущий испанский сапог. Стоит проходить в нём три часа, и хромота становится непритворной.

— Надеюсь, вы страдали не зря. — Я смешал виски с содовой и протянул стакан Холмсу.

— Разумеется. Я битый час слонялся вокруг похоронного бюро «Беллман и Блэк», показывая портрет Донна всем, кто попадался мне по дороге. Его узнали слесарь, работавший на углу, и девушка-цветочница, которую Донн толкнул своей тележкой.

— Тележкой? — переспросил я.

— Он изображал бродячего мастерового. Толкал перед собой закрытую тележку, достаточно вместительную, чтобы спрятать тело. Слесарь не слишком уверен, что видел именно Донна, а вот девушка хорошо его запомнила. Видимо, он ей понравился. Как легко покорить девичье сердце! Порой достаточно переехать красавцу тележкой, и она ваша.

Новость показалась мне обнадёживающей. До сих пор, несмотря на весь гений Холмса, нам приходилось довольствоваться лишь догадками и обрывками информации. Для меня они были весьма убедительны, однако сомневаюсь, чтобы самый доброжелательный судья и самые предубеждённые против Донна присяжные согласились бы вынести на их основании обвинительный вердикт.

— Наконец-то удача! Хотелось бы мне взглянуть на лицо инспектора Лестрейда, когда он об этом услышит. Он так скептически отнёсся к вашей идее с портретами!

— Ваше желание исполнится в ближайшем времени, — заметил Холмс. — Если вы подойдёт к окну, то увидите это самое лицо, обращённое к нашим дверям.

Я не успел исполнить его пожелание, как в дверь позвонили.

Через минуту Лестрейд собственной персоной предстал перед нами. Выглядел он несколько подавленным. Как я убеждался ранее, чем убедительнее инспектор заверял репортёров в том, что убийца вот-вот будет схвачен, тем вернее он приходил к Холмсу с просьбой о помощи, и сегодняшний день не стал исключением.

При виде Холмса, ещё наполовину остававшегося в образе обременённого бакенбардами бродячего лекаря, инспектор на миг сбился с шага.

— Вам бы в театре выступать, мистер Холмс, — сказал он. — Надобно быть полицейским, чтобы узнать вас в таком наряде!

— Вы уверены, что узнали бы меня? — осведомился Холмс.

— Ну разумеется! — Бравый инспектор, очевидно, был раздосадован, что его проницательность поставлена под сомнение.

Холмс беззвучно рассмеялся.

— Надеюсь, мазь на основе пчелиного яда, которую вы купили у меня сегодня, излечит ваш ревматизм.

— Что? — Лестрейд уставился на лоток, стоявший на полу. — Чёрт возьми, Холмс!

— Разве можно было удержаться от искушения? — Холмс поднялся, отцепил накладной живот и потянулся, расправляя плечи. — Мазь, кстати, действительно должна вам помочь. Чудесные создания — пчёлы! Впрочем, вы не о пчёлах пришли поговорить, не так ли?

— Что верно, то верно, — мрачно подтвердил Лестрейд. — Нынче мне не до птичек и пчёлок. Но ведь у вас есть что-то новое, не правда ли? Что за история с телом, найденным вами под Брэкхемптоном? Только не говорите, что Сердцеед примется разбойничать по всей Англии!

— Этого не случится. — И Холмс поведал Лестрейду о печальной истории мисс Чемберс, а также о посмертных приключениях полковника Фергюсона.

[Дротики]

— Стало быть, Сердцеед — это Донн?

— Все улики указывают на него.

— Но для чего ему убивать всех этих женщин и красть труп полковника?

— Полагаю, чтобы забрать то, что ему на самом деле было нужно — их сердца.

— Но зачем?

— Мотивы этого человека не до конца мне понятны, — сказал Холмс, — впрочем, скоро вы сможете расспросить о них непосредственно убийцу.

— А тело полковника? Почему Донн бросил его вот так? Почему не закопал, не сжёг, не бросил в Темзу? Ведь он же знал, что отсутствие сердца привлечёт внимание и свяжет его с убийствами женщин.

Холмс застыл, обхватив рукой подбородок и опустив глаза. Вдруг он с силой ударил по подлокотнику кресла, так что Лестрейд подпрыгнул от неожиданности.

— Он сделал это специально. После того, как мы с вами появились на месте убийства Джанет Блейк, газеты раструбили, что я взялся за дело Сердцееда. Донну это понравилось. С моим появлением игра стала намного интереснее. Он бросает мне вызов.

— Позвольте заметить… — начал инспектор, но Холмс остановил его, подняв руку.

— Он едва не убил меня — я спасся только благодаря Уотсону. Окажись я там один, Донн бы меня прикончил. Это хорошо — мой промах сыграет нам на руку. Донн презирает нас. Презрение ведёт к заносчивости, а заносчивый человек совершает ошибки. Излишняя самоуверенность его погубит.

— Хватит, детали достаточно ясны! — нетерпеливо воскликнул Лестрейд. — Скажите, где его найти, чтобы я мог его немедленно арестовать!

Холмс покачал головой.

— Не так быстро, инспектор. Если мы поторопимся, дело может развалиться. Одно дело знать, кто убийца, совсем другое — доказать его вину.

— И как же нам быть?

— Взять его с поличным. У него есть лаборатория в лондонском доме или рядом — там, где он работает с похищенными сердцами и где оперировал Люси Чемберс. Уверен, Люси не единственная его жертва. Точнее, она — единственная его случайная жертва. Готов поклясться, Донн не хотел её убивать. Дайте мне ещё сутки, и он будет ваш.

— Можете рассчитывать на меня, — сказал инспектор. — Но мы должны заранее обговорить, что будем делать.

— В своё время я извещу вас обо всём. Сегодня я сделал кое-что, что выманит Донна из его укрытия.

— Каким образом?

Холмс вынул из нагрудного кармана листок бумаги и прочёл:

— «Друг мисс Дж. Блейк может получить свой портрет кисти Уильяма Сикерса, а также скальпель, утерянный им 26-го числа сего месяца на Бейкер-стрит, 221-б, в любое удобное для него время».
С помощью этого объявления, посланного мною в «Глоб», «Ивнинг ньюс стандарт», «Стар» и «Эхо», я надеюсь убедить Донна, что вскоре его портрет будет висеть в каждом полицейском участке страны. — Холмс улыбнулся уголком рта. — Сейчас мы с Сердцеедом играем в дротики. Только вместо мишеней мы используем друг друга, а наши дротики отравлены.

— Но заметит ли Донн объявление? — усомнился Лестрейд.

— Конечно. Он сейчас в крайнем напряжении и наверняка просматривает все газеты, пытаясь определить, откуда ждать подвоха, а также наслаждаясь поднятой им шумихой.

— Не попытается ли он убить бедного художника? — спросил я.

— Вряд ли. Это уже ни к чему: дело сделано, портрет появился. Впрочем, инспектор, не лишним будет устроить в комнате Сикерса засаду.

Лестрейд согласно кивнул.

— Завтра ровно в девять, — продолжал Холмс, — мы встретимся здесь и поедем к дому Донна. В назначенное время к нам должны присоединиться ваши люди. Возьмите самых лучших.

— И это всё? — Лестрейд выглядел разочарованным.

— На сегодня — да. А сейчас, с вашего позволения, я должен буду ненадолго отлучиться.

— На ночь глядя?

Холмс кивнул, надевая пальто.

— Если мы хотим покончить с Сердцеедом, действовать нужно незамедлительно.

С этими словами Холмс исчез за дверью.

Лестрейд повернулся ко мне.

— А вы что думаете, доктор Уотсон?

— Я думаю, вам следует быть готовым к тому, что вас вызовут в любой момент. Может быть, и посреди ночи.

— Ну, мне не привыкать. — Лестрейд поднялся и стал застёгивать пальто.

Я подал ему шляпу.

— Спасибо. — Инспектор укутался в шарф по самые глаза. — Холодно, чёрт возьми! Говорят, и зима будет такая. Опять работы прибавится… что ни мороз, то поленница из замёрзших бродяг и пьяниц. — Он выглянул в окно. — Но хоть с Сердцеедом мы к тому времени покончим. Мистер Холмс, при всех его причудах, блестящий сыщик, и я чертовски рад, что он нам помогает. Хотя дисциплины ему не хватает, верно ведь?

Я улыбнулся. Лестрейд был неисправим.

Холмс пришёл час спустя.

— Какие звёзды, Уотсон! — сказал он, снимая пальто и встряхиваясь, как пёс, вернувшийся с прогулки. — Их нечасто увидишь здесь, а жаль. Только английские звёзды приносят душе умиротворение. Когда я путешествовал по Тибету, то каждую ночь видел над собой небо, сияющее от звёзд. Они приводили меня в уныние. Я так и не смог до конца привыкнуть к тому, какие они яркие.

Я вспомнил звёзды Афганистана, сухие и колючие, словно камни в походных ботинках, — как они тревожили и беспокоили меня. Я был рад, что не увижу их больше. Иногда боль от раны пробуждалась и мучила меня, будто одна из этих звёзд упала и прожгла дыру в моей плоти.

— Эти звёзды не давали мне спать, — сказал я тихо. — А может, это был наш проводник? Хороший был человек, но очень уж склонный к философским беседам. Всё пытался обратить меня в мусульманство.

— Должно быть, вы были возмущены, — сказал Холмс, улыбаясь уголком рта.

— Нисколько. Меня приятно удивило, что моя душа может представлять для кого-то такой интерес.

—У вас прекрасная душа, Уотсон, и я очень в ней заинтересован. Впрочем, вы и сами это знаете.

— С вами, Холмс, я ни в чём не могу быть уверенным.

— Если бы я умел притворяться сострадательным в тем минуты, когда не испытываю сострадания, то значительно выиграл бы в глазах окружающих. Но мне отвратительно подобное притворство, Уотсон. Мне жаль, если это роняет меня в ваших глазах, но я не могу измениться.

Я смотрел в камин и в россыпях углей видел отблески чужих яростных звёзд.

Дело не в этом, думал я, дело совсем не в этом.

Безграничная вера Холмса в могущество человеческого разума — одновременно его сильная сторона, благодаря которой он нашёл своё место в жизни и обрёл мировую славу, и его уязвимая точка, из-за которой он остался одиноким.

Я хотел бы сказать Холмсу, что рад невозможности подобных изменений — как ни мучительна для меня бывает разница в нашем отношении к миру, ещё мучительнее было бы видеть, что он перестал быть самим собой. Думаю, ему было бы приятно это услышать. Но меня удержало ощущение, что это осознание, этот момент истины предназначен для меня одного и заговорить о нём означало бы обессмыслить случившееся.

— Вы мой друг, — сказал я. — Я знаю вас, вы знаете меня. Сколько бы мы ни ссорились, нашей дружбы это не отменит.

Холмс взял мою руку и секунду держал, не говоря ни слова. Я чувствовал запах его табака и одеколона, видел, как поблескивают его глаза в полумраке, и чувствовал: он снова ко мне вернулся.

[Дротики]

Глава 7

В ту ночь Холмс долго не ложился спать. К счастью, он предпочёл трубку скрипке, так что сам я отлично выспался

Проснувшись утром, я не увидел Холмса в гостиной. Из его комнаты не доносилось ни звука, и я решил, что он снова ушёл. Выпив кофе и пробежав глазами газету, я всё же решил заглянуть к нему. Приоткрыв дверь в спальню, я увидел Холмса спящим на боку среди скомканных простыней, всё в том же сером халате. Осторожно, чтобы не разбудить, я поднял сползшее на пол одеяло и накрыл его.

В гостиной он появился только два часа спустя, выбритый и полностью одетый для выхода.

— Что ж, Уотсон, игра близится к завершению, — сказал он бодро. — Я должен всё подготовить для нашей сегодняшней операции. До вечера у нас не будет возможности увидеться, а там придётся действовать быстро, так что приготовьтесь к ночной вылазке и зарядите ваш револьвер.

Весь день я провёл как на иголках. От волнения я не мог ни читать, ни писать; миссис Хадсон подала обед, но я лишился аппетита и не прикоснулся к нему. Вычистив и зарядив револьвер, я не удержался и выстрелил из него в стену. Прибежала миссис Хадсон. Я извинился, сказав, что сделал это нечаянно. Миссис Хадсон сделал вид, что поверила, и это было очень великодушно с её стороны.

Остаток дня я развлекался тем, что бросал дротики, коробку которых нашёл на столе для химических опытов, в копию портрета Донна, сделанную Сикерсом.

Мои упражнения прервало появление посыльного с посланием от Лестрейда для Холмса. Я не стал его распечатывать, предпочитая, чтобы это сделал адресат — однако адресат запаздывал.

Стемнело. Миссис Хадсон заглянула и справилась, подавать ли ужин.

— Нет! — завопил я. — Нам некогда!

— Ради всего святого, доктор Уотсон, — промолвила миссис Хадсон, прижимая руку к груди и широко раскрывая глаза, — вам всегда некогда, однако до сих пор вас это не останавливало. Хотите, я принесу вам брому?

Я не хотел, хотя бром мне определённо не помешал бы.

Минуло семь, затем восемь. Наконец часы показали 8:56.

Холмс вошёл в гостиную в тот момент, когда я собирался позвонить горничной и попросить её вызвать посыльного. Лицо Холмса разрумянилось от холода, глаза искрились. Сегодня он был без грима.

— Я уж думал, всё отменяется! — сказал я.

— Разумеется, нет. Вы ведь знаете, что я терпеть не могу менять планы. Что вы собирались сделать?

— Отправить записку Лестрейду — предупредить его, что вас ещё нет. Кстати, он тоже кое-что вам прислал.

Разорвав конверт, Холмс прочёл записку и протянул её мне.

«Сторож исчез».

Холмса сообщение Лестрейда ничуть не взволновало.

— Сторож никуда не исчезал, — сказал он спокойно. — Даже у таких угрюмых пропойц бывают человеческие слабости. У нашего сторожа имеется брат-близнец, проживающий в Манчестере. Сегодня утром старик получил телеграмму о болезни брата и тотчас отправился к нему. Полагаю, обнаружив брата в добром здравии, он очень удивится, но это будет приятный сюрприз.

— Зачем вы его услали?

— Не хотел, чтобы он помешал нам обыскивать дом. Одевайтесь, Уотсон. Лестрейд приехал. Не будем заставлять его ждать.

Мы спустились и сели в кэб, где нас действительно ожидал инспектор, взволнованный, как школьник, увидевший в приоткрытую дверь рождественскую ель с подарками, которые пока что нельзя открывать.

Экипаж двинулся по Мэрилебон-роуд в сторону Лиссон-гроув. Холмс сидел в какой-то отрешённости, не замечая обращённых на него взглядов. Мы не нарушали его молчания.
На перекрёстке с Косуэй-стрит Холмс остановил кэбмена.

— Отсюда мы пойдём пешком.

Мы выбрались из кэба. Холмс, быстро шагая на своих длинных ногах, тотчас увёл нас в какие-то закоулки. Мы прошли рядом с мостом, по которому грохотали поезда, и выбрались на тропинку, виляющую между железнодорожной насыпью и рядом хибар, выстроенных из досок и гофрированного железа — подобие хижин папуасов, но лишённое их живописности, так же как обитатели этих строений были начисто лишены обаяния естественности, присущего обитателям южных островов.

Даже Лестрейд, привычный к подобным местам, подобрался, настороженно озираясь по сторонам. Я опустил руку в карман и нащупал револьвер. Это был мир, опасный для чужаков, особенно по ночам. Я чувствовал, что и в эту холодную ночь здесь есть люди и они наблюдают за нами.

Без Холмса моя жизнь текла размеренно, и всё в ней происходило постепенно, но рядом с ним я словно попадал в ураган, крутивший меня и швырявший то в самые богатые дома Лондона, то в гнусную клоаку, и нельзя было угадать, где мы окажемся в следующее мгновение и что с нами произойдёт.
Ещё один поворот, и ужасные трущобы сменились вполне приличной улицей с хорошими домами в окружении садов. Холмс довёл нас до конца улочки и остановился у калитки.

В домах, стеной стоявших по другую сторону дороги, не светилось ни единого окна, улица была безлюдна. Дом Донна — унылая постройка из красного кирпича — стоял на углу. Задний двор был скрыт от взглядов живой изгородью.

— Нам сюда. — Холмс нырнул в кусты. Послышался тихий скрип.

— Вы предлагаете мне пробираться через дыру в заборе? — возмутился Лестрейд.

— Можете подождать, пока я открою калитку изнутри. Всё равно придётся это сделать, чтобы впустить ваших людей. Кстати, когда их ждать?

Холмс скрылся за забором. Мы с Лестрейдом последовали за ним.

— Через полчаса.

— Прекрасно. Нам как раз хватит времени.

— Хватит для чего? Что вы задумали?

Холмс снял кепи и вытащил из-под подкладки козырька тонкую стальную шпильку.

— Отвернитесь, инспектор, — сказал он весело.

Лестрейд засопел, но послушно отвернулся и стал смотреть в сторону, туда, где в дальнем конце улицы мелькали в свете фонарей проезжающие экипажи.

Холмс просунул отмычку между рамой и подоконником и отодвинул шпингалет.

— Глядите-ка. Окно открыто! — воскликнул он. — Думаю, мы можем заглянуть в дом, чтобы проверить, не забрались ли в него воры. Как вы считаете, Лестрейд?

Маленький инспектор заворчал, поднял раму до конца и с ловкостью терьера запрыгнул в дом. Холмс удержал меня, когда я попытался последовать его примеру.

— Нет-нет, Уотсон, вы нужны мне здесь на случай, если наш добрый доктор всё-таки тут и решит спастись бегством. Ваш револьвер при вас? Превосходно. Не скучайте.

С этими словами Холмс проскользнул в дом, оставив меня одного. Перед тем как скрыться из вида, Холмс обернулся и махнул мне рукой. Я с трудом различал его в темноте, но тоже помахал ему.

Сад погрузился в тишину, которая впитывала и поглощала любой шум. Всё вокруг было чёрно-белым, как в сказках братьев Гримм. Изогнутые стволы деревьев обросли снегом. Тёмные силуэты ветвей то плотно смыкались, то выгибались под порывами ветра. Я не имел представления, где находятся Холмс и Лестрейд. Однажды мне показалось, что я слышу какие-то звуки, но они сразу же стихли. Время двигалось медленно, и моё внимание начало рассеиваться.

Подняв воротник и притопывая ногами, чтобы согреться, я неторопливо пошёл вдоль дома, освещая фонарём кусты.

Почувствовав под левой ногой пустоту, я резко остановился и увидел уходящие вниз ступени, сквозь которые пророс бурьян. Спустившись по ним, я обнаружил дверь, ведущую, очевидно, в подвал. На двери висел замок. Я потрогал его; к моему удивлению, он повис на одной дужке. Я толкнул дверь и замер, вглядываясь в темноту. Потом зажёг огонь в фонаре и, прикрыв заслонку так, чтобы она пропускала лишь узкий луч света, медленно вошёл внутрь.

Вокруг стояла ошеломительная тишина. Дверь за моей спиной затворилась. Я обернулся и толкнул её. Она открылась — легко, без скрипа. Должно быть, хозяин снабдил её противовесом.

По моему телу пробежала лёгкая дрожь, и одновременно я ощутил невыразимое любопытство. Мои дальнейшие действия не были следствием заранее продуманного плана. Меня вело то состояние ума, которые мы называем наитием. Сейчас я не соблюдал никакой осторожности. Меня охватил азарт ищейки.

[Дротики]

Вытащив револьвер из кармана пальто и держа фонарь перед собой, я ступил на лестницу, радуясь, что она не деревянная, а стало быть, не заскрипит под моей ногой. Время от времени я останавливался, прислушиваясь на случай, если в подвале есть кто-то кроме меня, но тишину нарушал лишь звук моих собственных шагов. Свет фонаря разгонял темноту по углам, сосредотачиваясь чётко очерченным конусом там, куда я его направлял.

Я шёл по узкому коридору, пока не увидел дверь. Открыв её, я вошёл.

Здесь было светло, и я погасил фонарь. Комната, в которой я оказался, ничем не отличалась бы от обычной гостиной в лондонском доме средней руки, если бы не отсутствие окон. Удивительно было видеть обтянутые плюшем кресла и диван, горку с посудой, печку, облицованную дельфтскими изразцами, и книжный шкаф, зная, что всё это находится глубоко под землёй.

Сквозняк гулял по этому странному, любовно обустроенному подземелью, и мне казалось, что чьи-то холодные невесомые пальцы гладят меня по лицу с неизбывной тоской.

В комнате было ещё две двери, кроме той, через которую я вошёл.

Сначала я толкнул ту, что была слева.

Похоже, это была спальня: кровать без балдахина, туалетный столик и гардероб. На стуле висела лиловая женская шаль. Осмотр помещений вызвал у меня неприятное чувство. Было в них нечто невыразимо мрачное и безнадёжное, самый воздух здесь пропитывала атмосфера обречённости.

Я покинул спальню и вышел во вторую дверь. За ней тянулся коридор с голыми кирпичными стенами и полом. Он оканчивался железной дверью. Я потянул за ручку. Дверь оказалась не заперта.

Очевидно, я попал в операционную — просторное помещение со стенами, выложенными кафельной плиткой, в которой отражался свет газовых ламп. Посредине стоял металлический операционный стол с приподнятыми краями и с водостоком в изножье, рядом были разложены хирургические инструменты, часть из которых была мне незнакома или видоизменена, и установлены аппараты, о назначении которых я мог лишь смутно догадываться.

Я приблизился к столу и принялся разглядывать устройства. Одно из них, вероятно, служило для подачи хлороформа во время операции и представляло собой ёмкость, соединенную гибким тонким резиновым шлангом с маской.

Какая-то подспудная мысль не давала мне покоя — я не заметил некоей вещи, не обратил внимания на некое обстоятельство, которое не должно было пройти мимо моего внимания. Внезапно я понял: газовые светильники были зажжены повсюду. Гостиная, коридор, операционная — всё было ярко освещено. Но где же тот, кто засветил всю эту иллюминацию?

Ответ пришёл тотчас: сильный удар, нанесённый сзади, бросил меня на колени. Я не успел сделать попытки встать или защититься, как удар повторился, и я упал без сознания.


Глава 8

В себя я пришёл на операционном столе. Мои руки и ноги были закреплены скобами, предназначенными, чтобы удерживать пациентов во время операции — в этом я убедился сразу, как попытался пошевелиться. Голова раскалывалась от боли.

— Не двигайтесь. — Спокойный голос, ровный и тихий, почти лишённый интонаций, удивительно подходил к этому месту — так же, как запах хлороформа и отблеск ламп на скальпелях. — Вы не полицейский, правда? Однако и не Шерлок Холмс. Значит, я имею удовольствие видеть его верного Лепорелло — доктора Уотсона. Где ваш хозяин?

— Он мне не хозяин. — Обижаться на слова убийцы, сказанные в таком месте, было глупо, и тем не менее сравнение меня задело. — Мы друзья.

— Да ради бога, хоть супруги. Где он?

Донн — а это несомненно был он — переместился и теперь стоял, склонившись надо мной, держа мой револьвер за дуло.

Весь мой опыт показывал, что чудовищные наклонности, как правило, обретаются в весьма заурядных вместилищах. Большинство убийц и насильников по внешнему виду никак не отличаются от людей, не способных даже пнуть собаку.

Донн походил на портрет, написанный Сикерсом, но в жизни он выглядел намного зауряднее. Талант художника позволил изобразить скорее душу Сердцееда, чем его лицо. Он был не слишком высокого роста, но казался выше из-за привычки держаться очень прямо, одет в твидовый костюм, под которым виднелась рубашка с мягким воротничком и широким, свободно повязанным галстуком. Тёмные, почти чёрные волосы аккуратно подстрижены, лицо чисто выбрито. Высокий, хорошо вылепленный, слегка выпуклый лоб и тонкий прямой нос, серые глаза, узкие губы — приятная, но не слишком выдающаяся внешность.

Сказав правду, я не только погубил бы план Холмса, но и лишился даже ничтожного шанса на спасение.

— Я пришёл сюда один.

— Вы лжёте.

Донн размахнулся и рукоятью револьвера изо всех сил ударил меня, как дубинкой. Я почувствовал, как хрустнуло ребро. У меня перехватило дыхание, острая боль обожгла грудь. Я тщетно пытался глотнуть воздуха.

— Так где Холмс?

— Я говорю правду, — просипел я. — Мы… мы поссорились. Холмс неуважительно отозвался о моём интеллекте…

— Если судить по вашим рассказам, он часто так делает.

— Вот именно. Когда мы нашли тело мисс Чемберс в вашем доме и выяснили, что вы напали на нас, Холмс принялся вас разыскивать. Он нашёл тело вашей жены, убитой вами, и понял, что вы и есть Сердцеед. Он поместил объявления в газетах, чтобы напугать вас и вынудить спасаться бегством. Теперь он считает, что вы попытаетесь покинуть Англию, и сейчас наводит справки в портах.

Я решил, что вреда от этой лжи не будет. Во всяком случае, ничего лучшего в тот момент я придумать не мог — боль не давала мне мыслить здраво.

— Он прав, я действительно собираюсь это сделать. Раз уж вы меня предупредили, я отправлюсь из другого города. Не лучшее время вы выбрали, доктор Уотсон, чтобы доказать свою интеллектуальную независимость.

Донн взял что-то с металлического столика. Шприц.

Наполнив его жидкостью из стеклянной бутылочки без этикетки, Донн подошёл ко мне.
Я забился в своих путах, с отчаянием глядя на каплю, сверкавшую на кончике иглы. Я не знал, что это, но не сомневался, что ничего хорошего меня не ждёт. Мои попытки освободиться не помешали Донну ввести содержимое шприца.

Вскоре я почувствовал, как по моему телу распространяется странное онемение.

— Этот препарат на основе курарина расслабит мышцы и полностью вас парализует, — пояснил Донн. — Доктор Нейпир использовал его, чтобы ввести пациента в состояние полной неподвижности. К сожалению, болевых ощущений он не снимает, поэтому мы прибегали к дополнительной анестезии, но в вашем случае, доктор Уотсон, это не понадобится. Я хочу, чтобы вы находились в сознании до самого конца. Впрочем, смерть ваша не будет мучительной.

— Как вы планируете меня убить?

— Выкачаю вашу кровь. — Донн слегка улыбнулся, подвигая ко мне какой-то аппарат, над которым на тонком штативе была закреплена прозрачная ёмкость. — Нейпир занимался вопросами гемотрансфузии и весьма в этом преуспел.

— Как оно работает? — не удержался я от вопроса.

— О, узнаю коллегу! — Донн сверкнул белоснежными зубами. — Долго объяснять. Вкратце: как маленький насос. Он работает от электрогенератора, как и все наши аппараты.

Он ловко перетянул мою руку жгутом, проколол набухшую вену иглой и пластырем зафиксировал присоединённую к ней прозрачную трубку.

— Вот и всё. Мистер Холмс очень расстроится, потеряв вас.

— Ну так не расстраивайте его.

[Дротики]

— Меня меньше всего беспокоят переживания мистера Холмса. Куда больше меня волнует бурная деятельность, которую он развил. — Донн задумчиво посмотрел на меня. — Я мог бы предложить мистеру Холмсу отступить и дать мне уйти, уплыть за океан в обмен на вашу жизнь, но он на это не пойдёт, не так ли?

— На это и я не пойду.

— Вы уже мертвы. Кому интересно мнение мертвеца?

Ясные серые глаза Донна потускнели, утратив всякое выражение, и я отчётливо понял, что передо мной — кровожадный хищник.
— Но мертвецу кое-что интересно, — проговорил я. — Пока я ещё не умер, расскажите, зачем вы всё это делали?

— Какая вам теперь разница! Впрочем… почему нет? Что вас интересует?

— Как вы сошлись с Нейпиром?

— После того как я потерял сначала работу в Лондонском госпитале, а потом жену, некоторое время я не знал, куда себя девать. Самым большим для меня несчастьем стала невозможность работать. Я проходил мимо дверей, на которых красовались таблички с именами докторов медицины, специализирующихся в том и сём, и с горечью сознавал, что уже не принадлежу к их числу. Для того чтобы купить практику, нужны деньги, а у меня их не было. К тому же удел семейного врача не для меня. Я не в состоянии выносить нудных стариков, воющих младенцев и истеричных женщин. Лондон только кажется огромным. В действительности это большая деревня. После того, как я рассорился с кучкой тугодумов из Лондонского госпиталя, в другие больницы меня не брали. Я выбирал между провинцией и колониями, когда появился Нейпир. Не имею понятия, откуда он узнал обо мне и моём бедственном положении.

— Он искал себе скорее сообщника, чем коллегу.

— Замолчите, глупец! Он был великий человек. Великий! Он видел будущее. Он творил будущее своими руками. Заурядному человеку не понять, как работал его мозг. Что там, даже я этого не понимал.

— Чем же таким великим он занимался? До дела Сердцееда я никогда не слышал об этом великом гении, а после узнал только, что он занимался омолаживающими процедурами — не самое почтенное занятия. Попахивает дешёвым шарлатанством. — Тут я немного покривил душой, но в моём положении эта малая ложь была простительной.

Донн поправил манжету с иглой на моей руке и усмехнулся.

— Нейпир не стремился к известности, особенно — к известности среди глупцов. Как же вы не поняли, ведь это очевидно? Он замыслил разработать методику трансплантации сердца.

Мы оба помолчали. Убийца и жертва, оба мы были впечатлены столь грандиозным, фантастическим, благородным замыслом.

— Для начала Нейпир стал использовать сердце свиньи. Вы знаете, что оно очень похоже на человеческое? По-моему, это забавно. Он заменял негодные части сердца подопытным девушкам, которых набирал среди подённых работниц. Проститутки тут не годились: они могли бы подойти для разовой операции, но образ жизни, который они ведут, делает их непригодными для длительного наблюдения.
Я настаивал, чтобы мы начали делать операции настоящим клиентам, однако Нейпир просил подождать хотя бы год, имея подозрение, что вживлённые части быстро придут в негодность. Он решил для начала сконструировать искусственный сердечный клапан из изобретённого им материала с тем, чтобы в случае удачи приняться сначала за другие детали, а затем изготовить искусственное сердце полностью.
Я согласился. Не все пациентки Нейпира поправлялись — выжило менее трети.
Если бы умер кто-то из состоятельных клиентов, это скомпрометировало бы весь метод. К тому же я должен был действовать осторожно, чтобы не вывести Нейпира из себя. Его необыкновенная вспыльчивость и раздражительность, приведшие к полному разрыву Нейпира с коллегами, сослужили мне хорошую службу. Нейпир, терзаемый воспоминаниями о пренебрежении коллег и о пережитых им действительных и мнимых унижениях, не пожелал делать свой метод достоянием общественности. Никаких статей и монографий — только операции, проводимые в глубокой тайне.
Пусть так, думал я, тем лучше. Пусть Нейпир доведёт свою методику до совершенства, а после его смерти я опубликую результаты исследований как свои, и всё достанется мне — и слава, и деньги. Главное — не оттолкнуть Нейпира, не восстановить его против себя. Он скрывал от меня свои записи, а моё участие в операциях ограничивалось точным выполнением его указаний. Нейпир сказал мне, что не хочет показывать незавершённую работу из суеверия — он страшился, что вдохновение его покинет. Нейпир обещал, что скоро я увижу всё, и я ему верил. Он хотел поразить меня. А я делал всё, чтобы его мнительность и гневливость не обратились против меня. Я пересаживал своим пациентам железы обезьян, подтягивал им морщины и ждал.
Странный он был человек, доктор Уотсон!

Это говорил мне тот, кто резал женщин, как скот, по всему Лондону, а сейчас исповедовался пленнику, прикованному к операционному столу.

— Какой это был хирург! Даже в шестьдесят его рука была верней, а глаз острее, чем у любого доктора из всех, что я когда-либо знал. Зато мне не было равных в умении подобрать дозу усыпляющего средства, остановить кровь во время операции и снять боль после неё. Никто из моих пациентов не умер от избытка хлороформа или кровопотери.

— А та пациентка в Лондонском госпитале?

Донн дёрнулся, как от пощёчины.

— Откуда вы знаете? Это была ошибка, которую я больше не повторял. Разрезы, которые я делал, чтобы убрать морщины у тщеславных стариков, были тоньше волоса.

— Разрезы на груди женщин, которых вы убивали, зияют, как американские каньоны, — прохрипел я.

— Ну… это была вынужденная мера. — Донн нахмурился. — Понимаете, когда Нейпир умер, я сделал несколько операций по пересадке, пользуясь его записями. Я пробовал и то, от чего Нейпир отказывался — усыплял некоторых… особей из числа наиболее здоровых и пересаживал их сердца другим людям. Подумайте только, какие возможности нам открываются! Мы можем использовать тех, кто родился со здоровым телом, но больным мозгом, для того, чтобы поддерживать жизнь полезных членов общества!

— Богатых, вы хотите сказать.

— Богатые полезны. Особенно теперь, когда богатство часто приобретается в силу личных достоинств, а не по праву рождения или благодаря счастливому случаю. В любом случае богатый образованный человек заслуживает долгой жизни больше, чем бродяги и проститутки, из которых я набирал подопытных. Операции проходили хорошо, пациенты чувствовали себя бодро… а спустя неделю или две умирали. Наверное, Нейпир по своей скрытности не всё вносил в записи, утаивая какие-то важные детали. Ни один из прооперированных мною пациентов не выжил.

«Или тебе попросту не хватило таланта», — подумал я.

— От чего Нейпир умер? Вы его убили?

— Конечно, нет! Он был мне нужен! Смерть Нейпира была совершенно неожиданной — аневризма. Он никогда не жаловался на здоровье, имел сухощавое телосложение, ему ещё не было шестидесяти; словом, я полагал, что впереди у нас есть ещё десяток-другой лет. За это время он отработает технику операций и передаст мне всё это в качестве наследства. Вы только представьте — искусственное сердце! Никакие золотые запасы Клондайка не сравнятся с одним лишь кусочком плоти, вырезанным у свиньи.

— Почему одни женщины? — спросил я.

Моя голова словно была набита кровавой ватой, и язык ворочался тоже как ватный. Притупились все ощущения, дыхание сделалось затруднённым, словно воздух боялся выходить из груди.

— Нейпир предпочитал экспериментировать на них. Говорил, что они выносливее и живучее мужчин — и знаете, сэр, так и есть! А ещё говорят про слабый пол. Довольно было посмотреть на Доркинс, чтобы убедиться, какой это, в сущности, предрассудок.

— Доркинс… медсестра, которая работала с Нейпиром. Вы и с ней расправились? Разве она не была вам необходима как ассистент?

— Доктор Уотсон, уверяю вас, я нашёл бы столько помощников, сколько мне нужно, как только пожелал бы этого. Особенно в Соединённых Штатах. Наши заокеанские братья — народ практичный и лишённый предрассудков, которыми так заражён Старый Свет. Я продолжу свои изыскания там, в Англии мне становится неуютно. Особенно после смерти Люси. Бедная девочка.

[Дротики]

— Зачем было убивать её?

— Давайте по порядку. — Донн наставительно поднял палец. — Порядок прежде всего.
Смерть Нейпира стала для меня ударом, а вскоре произошла ещё одна катастрофа: сгорел его дом. Полиция предположила, что взорвалась одна из газовых ламп. Экономка Нейпира погибла в огне, а вместе с ней — мастерская, новый материал и мои надежды. Но у меня остались записи и лабораторные журналы, кроме того, по счетам от поставщиков я мог отследить, какие именно вещества и материалы заказывал Нейпир.
В конце концов я решил, что причина моих неудач кроется в материале. Наверное, я неправильно подготавливал сердца для операции. Мне нужен был тот искусственный клапан, который сделал Нейпир. Он начал работу над клапаном два года назад. Первые образцы вживлял макакам, трупики погибших животных сжигал, остальных держал в своём доме. О том, что он вживил искусственный клапан человеку, Нейпир обмолвился примерно полгода назад. Но он не назвал имя пациента. Полагаю, он собирался наблюдать за ним какое-то время и показать его мне лишь в случае удачи.
Так что мне пришлось пойти по списку пациенток, которым делали соответствующие операции, но всем им вживляли свиные ткани. Когда я вскрыл последнюю пациентку из списка, Блейк, и нашёл всё ту же живую — теперь уже мёртвую — ткань, я понял, что что-то упустил. И тогда я вспомнил о Доркинс — верной, как собака, Доркинс, с восторгом сносившей ругань и тиранства Нейпира.
Она не пожелала рассказывать правду добровольно. Тогда пришлось применить инструменты. Разумеется, об обезболивании речи не шло. Поймите меня правильно — я не садист и не получаю удовольствия, мучая людей. Доркинс могла бы выложить всё добровольно. В таком случае я даже готов был взять её с собой в Америку. Но упрямая баба вела себя, как сумасшедшая. Я и не подозревал, насколько она меня ненавидит. Оказывается, Доркинс догадалась о моих планах обрести славу изобретателя искусственного сердца и предупредила Нейпира. Но он ей не поверил, а может, ему было всё равно. Нейпиру было всё равно, так Доркинс что за дело? Она могла разбогатеть вместе со мной. Когда она призналась, её было не спасти. Зачем мне ассистентка без рук и с одним глазом?

Чудовищные откровения Донна доносились до меня как будто из соседней комнаты. Мой мозг больше не реагировал на них, сердце замедляло свой ход.

— В конце концов Доркинс рассказала мне, что Нейпир решился сделать операцию своему другу, полковнику Фергюсону.
Нейпир не хотел привлекать меня, не знаю почему. Боялся, что я расскажу об операции или, напротив, буду возражать из страха, что проболтается полковник? Так или иначе, но операция прошла успешно.
Я узнал адрес полковника и раздумывал, не положить ли конец страданиям Доркинс, усыпив её хлороформом, когда она вдруг расхохоталась. Я подумал, что она сошла с ума от боли. В действительности она сошла с ума от злобы и ревности, и уже давно. Она бесилась оттого, что Нейпир относился ко мне как к сыну, а её в грош не ставил, и что он готов был оставить мне результаты своих трудов. После смерти Нейпира Доркинс решила, что его труд тоже должен погибнуть, только бы я его не получил. Она подожгла дом Нейпира, и он сгорел — вместе с экономкой. Не забывайте об этом, если надумаете пожалеть эту проклятую дуру.

Я не думал никого жалеть. Я умирал.

— Узнав об этом, я так рассвирепел, что вырезал её поганое, мстительное сердце. Других женщин я оглушал сильным ударом, и они ничего не чувствовали. Я вовсе не зверь. Но Доркинс я заставил испить всю чашу до дна, не пролив ни капли.

Сам не понимая, зачем, я продолжал задавать вопросы. Должно быть, это был тот же рефлекс, что заставляет сгибаться конечности уже мёртвой лягушки.

— Куда вы девали тела?

— Закапывал в саду. — Донн искоса взглянул на меня. — А что такого? Я хорошо обходился с ними при жизни, и в саду им лучше, чем в общей могиле для нищих, куда они угодили бы в скором времени. Вам тоже понравится.

Донн поправил иглу, воткнутую в мою руку. Я видел, как кровь, вытекающая из моего тела, скапливается в стеклянной ёмкости. Теперь дурнота была вызвана не только болью, но и кровопотерей. Моё собственное сердце билось всё слабее, словно птица, уставшая натыкаться на прутья клетки.

Я не просил Донна о пощаде — ясно было, что человек, стоявший рядом со мной, не имеет даже отдалённого понятия о том, что такое сострадание.

— Ваша жена, — прошептал я.

— Да что вы заладили — жена, жена? — рассердился Донн. — В конце концов, это моя жена, а не ваша. Дойдём и до неё, немного осталось. Вы же протянете ещё десять минут?

Он подрегулировал какой-то вентиль на своём устройстве, и тянущее ощущение в руке ослабло. Впрочем, я был в полуобмороке и не мог сказать наверняка.

— Вот так процесс пойдёт медленнее. Вы страшно бледны. Никогда ещё мне не приходилось выкачивать всё, обычно я ограничиваюсь пинтой. После кружки сладкого чая донор может заниматься обычными делами…
На чём я остановился? На полковнике.
Когда я узнал, что он тоже умер, то почувствовал, как рушатся мои надежды. Однако мне повезло — я успел вовремя изъять тело, пока его не вскрыли и не закопали.

Донн так и сказал — «закопали», будто речь шла не о человеке, а о картофелине.

— Мне удалось подкупить служащего похоронного бюро и выкрасть тело из гроба. Кстати, полковника ведь нашли? Теперь его не так просто будет забальзамировать. По-моему, это балаган какой-то. Мёртвые тела — это просто мусор, и уничтожать их нужно как мусор. Установить в каждом округе по общественному крематорию и отправлять туда покойников сразу же, как они преставятся.
Ба, да у вас уже губы посинели! Пора заканчивать. Я вскрыл тело полковника и нашёл мой клапан. Теперь оставалось проверить, подойдёт ли он другому человеку.
Наверное, я не стал бы с этим торопиться, если бы не Люси.
Мы столкнулись в Гайд-парке. Это было невероятное совпадение, ведь я теперь редко выходил из убежища, однако в тот день стояла превосходная погода, и я решил прогуляться.
Люси выглядела измученной, но прекрасной — дивная, гибельная красота!
Тогда, три года назад, я не хотел её оставлять, но она сказала, что порознь нам будет лучше, и я согласился — конечно же, напрасно. Решись я объявить о нашем браке, останься Люси со мной, Нейпир мог бы сделать ей операцию, пока был жив.
Впрочем, нет. Раз Люси решила уйти, она бы всё равно со мной не осталась — её бы не удержало ни осуждение близких, ни репутация падшей женщины.
Я увидел, какая она бледная. От слабости на её лице выступила испарина, а тени под глазами чернели, как синяки.
Люси искала скамейку, чтобы присесть.
Я подошёл, взял её под руку и сказал:
— Здравствуй, Люси.
Она улыбнулась мне, и всё стало, как прежде. Тогда я сказал, что теперь смогу вылечить её, что она станет нормальной, здоровой женщиной, сказал, что уезжаю в Америку, где воля её тётки будет ничтожна. Мы разбогатеем, и у нас будет всё, что душе угодно.
Люси спросила, как это возможно. Я сказал, что изобрёл искусственное сердце и оно работает. Люси была потрясена. Она и не подозревала, какой я талантливый.

Этот самовлюблённый, ничтожный убийца и вор так меня утомил, что я предпочёл бы умереть прямо сейчас, только бы не слышать его больше.

— Люси согласилась уехать со мной после операции. Мы условились о встрече. Она должна была остановиться в отеле, в номере, который я для неё заказал. В назначенное время она не появлялась, но на следующий день я нашёл её в номере, растрёпанную, без багажа. Люси сказала, что тётка пыталась увезти её за город, но ей удалось бежать с поезда. Как я любил её в эту минуту!

Я мог бы сказать Донну, что Люси согласилась на операцию лишь для того, чтобы выйти замуж за другого, но у меня не осталось сил, как не осталось и желания причинять боль.

— Она жила здесь, пока я готовил её к операции. Наконец, день настал, и я положил её на этот стол. Люси улыбалась мне, словно это была наша первая брачная ночь, а я укладывал её в кровать. Когда она уснула, я открыл грудную клетку и увидел её сердце. Вероятно, изначально у Люси был врождённый порок митрального клапана. Я не мог сказать наверняка, поскольку сердце её было совершенно изъедено болезнью — у неё развилась ангиосаркома.
Минуту я стоял неподвижно. Я мог бы зашить её и сказать правду. Мог бы солгать, сказав, что пересадка удалась. Но Люси этого не заслуживала. Жить ей оставалось не более месяца, и её последние дни были бы наполнены чудовищными страданиями.
Я увеличил подачу хлороформа и смотрел, как её сердце пульсирует — всё медленней, всё медленней… когда оно остановилось, я вынул его, чтобы сохранить на память, и зашил разрез. Потом я одел Люси, усадил её в экипаж и отвёз в свой старый дом, как собирался.
Ночью ударил мороз, и земля замёрзла. Я оставил Люси в спальне до утра, надеясь, что наступит оттепель, и я смогу похоронить её в саду. Но тут появились вы, и всё пошло кувырком.

[Дротики]

Постоянное напряжение, с некоторых пор ставшее постоянной частью моей жизни, внезапно покинуло меня, и лишь избавившись от него, я понял, насколько тягостным оно было. В этот миг я понял, что не боюсь смерти и готов её принять. Мне был безразличен Донн и его злодеяния, мне было всё равно, удастся ли ему сбежать за океан, получить мировую славу и заработать состояние. Меня больше не печалила участь его жертв.

Я жалел лишь об одном: что больше никогда не увижу лицо Холмса, склонившееся над скрипкой, и не почувствую тепло его пальцев, сжимающих мою руку. Но и это сожаление становилось всё слабее, а голос Донна всё звучал как надоедное жужжание настырной осенней мухи.

Сквозь туман, плавающий перед глазами, я увидел лицо Донна, склонившегося надо мной, а затем услышал лязг, грохот выстрела и голос Холмса, такой громкий, что он достиг даже моего угасающего сознания. Он о чём-то спрашивал, что-то требовал.

Я следил за их мечущимися фигурами — Холмса, Донна, Лестрейда, снова Донна — равнодушно, как зритель, следящий за скучным спектаклем.

Донн что-то сделал с иглой, и неприятные ощущения в руке возобновились. Её как будто накачивали крохотным велосипедным насосом.

Донн стоял рядом, скрестив руки на груди, и улыбался. Его как будто вовсе не огорчило, что последнее задуманное им убийство не удалось.

Он обратил процесс вспять, и кровь возвращалась в моё тело, но лучше мне не становилось. Вскоре я потерял сознание и ещё много, много дней был болен.


Глава 9

Здоровье вернулось ко мне только с приходом зимы, и лишь тогда я узнал окончание этой истории.

Мне пришлось повторить для Холмса всё, что Донн сказал той ночью, потому что Донн не произнёс больше ни слова.

Его записи, клапаны, аппараты для анестезии и переливания крови, вытяжки, которые обновляли и омолаживали организм — все эти бесценные сокровища, которые могли бы спасти сотни тысяч, да что там — миллионы жизней, оказались безвозвратно утеряны: как только Холмс увёз меня в Лондонский госпиталь, сработало взрывное устройство, и лечебница рухнула. Здание было полностью разрушено, подземный этаж оказался завален. Трое констеблей, находившихся внутри, погибли. Вместе с ними погиб сам Донн.

Жертв было бы больше, но Лестрейд с основным отрядом обыскивали сад. Должно быть, Донн приготовил адскую машину на случай, если за ним придут, и включил её, когда возился с аппаратом для переливания крови.

Сторож больше не появлялся: должно быть, вернувшись и увидев развалины и рыскающих по ним полицейским, он предпочёл бежать.

В саду обнаружили захороненные тела пациентов, погибших в ходе экспериментов (где-то среди них была и изуродованная Доркинс), а также трупики макак-резусов — Донн усыпил их, готовясь к бегству из Англии.

Лестрейд блистал, купаясь в лучах славы, а о роли Холмса знали только Чемберсы и Монкриф.

Всё время, что я болел, Холмс ухаживал за мной, как хорошая сиделка.

В прошлом его резкость, перепады настроения и вспышки недовольства заставляли меня забывать, какого преданного друга я обрёл в его лице. В тот долгий месяц его забота помогла восстановить мне не только подорванное здоровье, но и желание жить, которое странным образом вытекло из меня вместе с кровью.

Со мной было трудно: приходилось заставлять меня есть, поскольку я лишился аппетита, бриться и совершать гигиенические процедуры, поскольку мне было всё равно, как я выгляжу, выводить на прогулку и следить, чтобы я не попал под кэб, поскольку мне стала безразлична моя безопасность.

Холмс читал мне газеты, снабжая новости забавными и язвительными комментариями, рассказывал о своих расследованиях и ни разу не позволил себе ни одного резкого слова или упрёка.

Однажды утром я открыл глаза и увидел пятно света на потолке.

Идеально круглое, дюймов трёх в диаметре, оно слегка покачивалось из стороны в сторону, словно колыхалось. Секунду я глядел на пятно, а потом сообразил: это было отражение, которое отбросила вода в чашке, стоявшей на подоконнике.

Я встал с постели и подошёл к окну.

Накануне шёл дождь, а ночью ударил мороз.

Было яркое солнечное утро, мостовую покрывал сверкающий лёд. Обледенелые кованые решётки на фасадах зданий казались хрустальными.Вчерашний дождь казался дурным воспоминанием, солнце искрами рассыпалось в витринах.

Я побрился — впервые за месяц без уговоров и принуждения, оделся, выбрав яркий галстук, и спустился к завтраку. За месяц болезни я сбросил фунтов пятнадцать и сейчас чувствовал непривычную лёгкость.

Холмсу хватило одного взгляда, чтобы заметить произошедшую во мне перемену.

— Рад видеть, что вам надоело изображать медузу, выброшенную на берег, — сказал он, отложив газету.

Тон Холмса был небрежным, но он не смог скрыть радость и облегчение, на миг осветившие его лицо.

— Наверное, я ужасно вас утомил, — сказал я.

— Можете не сомневаться, — заверил меня Холмс. После секундной паузы он вздохнул и тихо прибавил: — Я едва не совершил худший в своей жизни промах, Уотсон. Я допустил, чтобы мишенью стали вы.

Мы смотрели друг на друга, и нам не было нужды изливать свои чувства в словах или прикосновениях.

Вошла миссис Хадсон с подносом.

Её восторг от моего возрождения был бурным и искренним. Меня усадили за стол, обставили яичницей, копчёной селёдкой, тостами, джемом и едва не облили горячим кофе, что, без сомнения, очень бы меня взбодрило. Холмс наблюдал за суетой нашей доброй хозяйки, поставив локти на стол и уткнувшись подбородком в сплетённые пальцы рук, и в его глазах теплилась всё та же глубокая, спокойная радость.

Так кончилась история Сердцееда.

Рад сообщить, что Монкриф сделал предложение Саре Чемберс, и, хотя этой отважной энергичной девушке трудно было расстаться с избранной ею профессией, она всё же решилась пожертвовать медициной ради забот о семье.

Наблюдая, какими темпами наука изменяет нашу жизнь в последние десятилетия, я пришёл к убеждению, что скоро другие повторят открытие доктора Нейпира и распорядятся им разумно и добросовестно. Врач должен служить не собственному любопытству и даже не науке самой по себе. Врач должен служить только людям.

Что касается нас с Холмсом, то наша жизнь постепенно вернулась в прежнее русло. Она по-прежнему изобилует стремнинами и порогами, поскольку Холмс и подумать не может, чтобы расстаться со своим опасным призванием, а я и подумать не могу, чтобы расстаться с ним. И хотя он часто заговаривает о ферме и пчёлах, пока эти разговоры остаются лишь разговорами.

Он часто играет на скрипке, чтобы упорядочить ход своих мыслей, и редко — для меня. Но когда это всё же случается, я опускаю веки, и память возвращает мне тот чудесный покой, которым мимолетно одарила меня истинная Похитительница Сердец, чтобы показать мне, что я не должен бояться её холодных объятий.

Боль помогла мне освободиться от страха, от того, что годами таилось и накапливалось в моей душе и не хотело меня покидать: чувство ответственности за Холмса, за нашу безопасность, репутацию и саму жизнь — за всё, на что я в действительности не мог повлиять.

Затем я вновь открываю глаза и вижу вдохновенное лицо Холмса, его тонкую фигуру, ставшую единым целым с деревянным тельцем скрипки. Каскад звуков наполняет нашу гостиную, то печальный, то радостный, переходящий от аллегро к адажио, непостоянный, как сама жизнь; кровь мерно пульсирует в жилах, круг за кругом совершая свой чудесный путь, пляшет огонь в камине, от кресла падает глубокая тень. В ней лежит, свернувшись клубком, Похитительница Сердец и слушает скрипку Холмса.

* Modus operandi (лат. «образ действий») в криминологии: усвоенное поведение — то, как действует преступник, чтобы совершить преступление.

[eto-da]

как прекрасно.... и интересно, и поэтично и по-настоящему, даже не верится, что история придумана.
очень легко читать, кейс хороший)) но прежде всего для меня, конечно,отношения Холмса и Уотсона Спасибо!
5/5

[Akitosan]

5/5
восхитительно!
дорогой автор, мне очень нравится, что у вас и детектив на месте, и человеческие связи, и как здорово все переплелось. а медики-гм.. исследователи очень интересная тема, и у вас она очень хорошо раскрыта.

[Dame Pelagia]

Очень и очень понравилось. Все на отличном уровне. Спасибо!

[neublau]

5/5

[Tenar]

Прекрасный текст. Чувствуется рука мастера. Прочитала с наслаждением.
Очень нравится такой сдержанный и рефлексирующий Уотсон, сам себе психотерапевт.
Отдельное спасибо на аллюзии к фильмам с Рэтбоуном.
5/5

[Нежная Валькирия]

Текст-картина. Он живой, его видишь, слышишь, чувствуешь. Его можно потрогать и попробовать.
Внимание к мелочам изумительное. Стиль изложения буквально купает в той эпохе, настолько всё гладко, органично.
Пассаж про канатоходца тронул до глубины души.

5/5

[Kiev_Gerika]

5/5

[Taala]

Браво!
5/5

[Hannibal1]

Нет слов! 5/5

[TandMfan]

Спасибо! 5/5

[Tanishe]

5/5
Спасибо!

[Vedma_Natka]

Восхитительный текст! Тонкий, точный, крайне убедительный. И детективная составляющая и человеческие отношения все иннтересно и сбалансированно.Спасибо!